— Ну-ну, тише, родной мой, не надо, не надо, — прошептала она, отстраняя его и ласково целуя в лоб. Обхватив его голову ладонями, слегка запрокинула к свету и увидела, что правую щёку пересекает вспухшая красная полоса и исчезает где-то на верхней губе и под волосами. Тяжело вздохнув, Александра тронула губами этот след, погладила двумя пальцами. Смочив в холодной воде холщовую тряпицу, осторожно протёрла лицо мальчика, влажное от слёз и раскрасневшееся с мороза.

— Прости меня, мама, — Борис обнял её, пряча глаза. — Я как лучше хотел. Не сдержался.

— Я знаю, сынок, знаю, — мягко улыбнулась Александра. — Это похвально, что ты родных своих любишь, но нельзя же так грубить, никому нельзя, будь он хоть челядин, хоть боярин. А прощения у Святополка Изяславича ты всё-таки попросишь. Пойми, Бориска, нынче время такое. Тебя не просят его чтить и любить, но и спорить с ним нельзя. Он ведь сын самого Изяслава Киевского. Он князь…

— Отец наш князь! — воскликнул Борис, перебивая её. — А он… скоморох!

— Тише, тише, — испугалась Александра, приложив палец к его губам. — Я понимаю, Бориска. Думай, что хочешь, только потерпи ещё. Потерпи немного, поверь мне, всё будет хорошо. Надо ждать.

— Полсолнцеворота ждём! Надо батьку с братьями вызволять, а мы… наместнику этому кланяемся, как холопы!

— Это не в наших силах, — тихо и устало проговорила княгиня, снова опустившись на постель и отведя взор. — Я бы сама на крыльях в Киев летела, когда б могла хоть чем-нибудь помочь. Всем трудно, сынок. Но нельзя жаловаться. Нужно быть сильным. Что бы отец сказал?

Борис опустил голову и не ответил. Знал, что отец сказал бы то же самое, только чуть строже, чем мама.

— Ступай к себе, — наконец кивнула Александра. — Ступай, поспи ещё, до утра далеко. И не думай на сон грядущий о дурном, слышишь?

Борис кивнул. Несмело улыбнулся, отчего на лице снова проступила алая полоска. И быстро вышел из горницы. Услышав его удаляющиеся шаги на лестнице, Александра легла, натянула пуховую шаль до подбородка. Сон не шёл к ней долго, и только под утро её сморило.

Глава 9

НАДЕЖДА

Ко всему привыкает человек. К холоду, к тяжести, к окружающей темноте и грязи. Только к боли невозможно привыкнуть. Каждый божий день просыпаться с воспоминаниями о ней было нелегко, но и это уже отступило, притупилось будто. Вместо неба над головой была земля. Вместо солнца — тёмно-серое беспросветное марево туч.

— Всеслав! Княже!

Голос-то какой знакомый… Впрочем, всё здесь незнакомое, чужое. Уже привычное, но только по принуждению. Окошко почти до конца задвинуто, через щёлку видно только крошечный обрывок серого зимнего неба.

— Всеслав!

Нет, не померещилось. И вправду знакомый голос.

Утро было ещё слишком ранним. Мальчишки спали, как и обыкновенно, укрываясь истрёпанным плащом и привалившись к холодной стене (сколько раз говорил им на полу спать, на соломе, так хоть мало теплее будет! Давно ли хворал Ростислав?..).

Всеслав нехотя поднялся. Холодно-то — дай Боже! Подышал на руки, поднял с пола замёрзший комок земли, бросил в деревянную оконную заслонку. В звенящей тишине слегка стукнуло, и оконце тут же отодвинулось. Там, наверху, за бревенчатой скатной крышей, что-то зашуршало, всё тот же голос тихонько ругнулся, и в темноту поруба заглянул молодой парнишка с рябоватым, густо усыпанным веснушками лицом и слегка взъерошенными рыжими волосами.

— Дарен, — невольно улыбнулся Всеслав, узнавший его. — Мы-то уж думали… всякое. Здрав ли?

— В добром, княже, — Дарен неловко склонил голову, заменяя поклон. — Сами-то вы что? Ростиславка поправился?

Надо же, и это помнит. И спросить не боится.

— За всё слава Богу. Куда же ты пропал? Мальчишки ждали.

— Ох, княже, расскажу — не поверишь! — заторопился Дарен, опасливо оглядевшись по сторонам. — Уехал с купцами, а по дороге степняки напали. Обоз разграбили, побили дружину, я чудом жив остался… В Переяславле был, женился, после уж в Киев возвращался — попал к разбойникам, да отпустили. Атаман у них… Сенькой Соколом звать. Стемир Афанасьич. Ох и птица!

Дарен, прислонившись плечом к брёвнам, принялся рассказывать. В мыслях снова вернулся в Переяславль, в неровный строй дружинников, охранявших купеческий обоз. Снова вспомнил короткую, но жаркую сечу со степняками, Матвея, который его из самого пекла вытащил. Около седмицы они с Невзорой прожили в доме старушки-знахарки, дружны стали с её внуками. Матвей, женатый, заглядывал навестить их через день, Ульяна ходила за раненым, Невзора у неё училась и помогала. Даже остаться хотела, раз-другой украдкой просила Дарена об этом, но он не соглашался: надо было ехать дальше, исполнять задуманное с Матвеем, искать Улькиного брата и возвращаться домой, в Киев.

Гнева великого князя он боялся, но отступить, нарушить данное перед Богом слово боялся ещё сильнее, поэтому между службой Изяславу и клятвой Матвею выбрал второе. Предать друга для него было бы бесчестно и низко. К тому же было жаль Ульянку, которая все свои девятнадцать солнцеворотов ждала и верила. И замуж не пошла, когда звал кто-то из соседских парней: ждала брата, отчего-то верила, что только в избе бабки Лады он сможет её найти, если, конечно, станет искать.

Улька даже просилась поехать с ними, но ей отказали. Дарен вынужден был поступить так, потому что лошадь была одна, да и та не своя. И взять на себя ответ за жизнь девушки он не мог: ему было довольно того, что каждый день все мысли были о Невзоре, о том, чтобы с нею ничего не случилось. И Ульяна осталась в деревеньке, взяв с обоих обещание, что дадут ей знать, если хоть что-то услышат о её брате.

Из Переяславля поехали в Новгород-Северский. Дорога была неблизкой, день зимний — коротким, правда, в южных уделах, близких к степному пограничью, было гораздо теплее, нежели в Смоленске, Пскове, Полоцке…

— У нас нынче самые лютые морозы, — вспомнил Всеслав, услышав о родном граде. — Снегу за ночь наметает, что здесь за всю зиму не станется. Детишки на улицу носа не кажут, на Двине лёд — ничем не проломишь. До самого красавика-месяца[36] холода.

— Красавика? — Дарен непонимающе приподнял одну бровь.

— Цветень по-вашему.