Я спросил, какие у них планы, но ни один не спросил об этом меня. Мне вдруг стало грустно, я понял, что в их глазах я самый настоящий старик. Старику не положено строить планы или ждать перемен, старик лишь топчется на месте, в лучшем случае – плетется по узкому кругу, каждый раз возвращаясь в исходную точку, и уныло дряхлеет до тех пор, пока не протянет ноги.

Обозлившись, я решил рассказать сам.

– А я вернусь ненадолго в Штаты. Я уже много лет там не был, не знаю, здоровы ли родители.

Я тогда еще не осознавал, что невольно превратился в вестника судьбы. Любая моя случайная фраза, любая выдумка, даже самая вздорная, в скором времени сбывалась. Месяц спустя мать написала, что отец лежит при смерти.

Я вдобавок сообщил, что хочу собрать в Америке деньги, большую сумму, и открыть неподалеку церковь и клинику, а может, еще и школу. Я специально опустил одну важную деталь – не уточнил место. Я не назвал Сышиибу, потому что не успел обсудить свои планы со Стеллой. Она должна была узнать о них первой.

Лю Чжаоху послушал, кивнул:

– Пастор Билли, ты делаешь благородное дело. С врачами у нас здесь туго.

Иэн радостно стиснул мою руку:

– Если повезет, мы с тобой окажемся на одном пароходе!

Ни тот ни другой не заподозрил, что в моих планах фигурирует одна девушка. Вероятно, оба считали, что такой старикан, как я, должен возиться с чужими любовями, раздавать советы на правах старшего товарища или гуру, а не влюбляться сам.

К тому часу, когда мы опустошили бутылки и я наконец выпроводил гостей, на горизонте уже появилось бледно-голубое свечение. Птицы не признают времени, они признают лишь свет, поэтому вскоре раздался щебет, короткий, несмелый, точно на пробу. Как только проснулась одна птаха – проснулись и другие, проснулось все дерево, проснулась целая роща, где птицам завторила листва. Рассветный ветер нес мельчайшие частицы влаги, глаза не видели их, но лицо о них знало. Воздух оставлял в горле легкую сладость и чувство, будто внутри мягко царапают прохладной травинкой, – хотелось закричать во весь голос, чтобы унять першение.

Хотя я весь день участвовал в общем веселье, сна у меня не было ни в одном глазу. Новость об окончании войны уже сбросила путы эмоций, стала ясной, трезвой реальностью. Великая песчаная буря военных лет наконец стихла, вскоре из-под песка начнут проступать естественные артерии и вены жизни, хаос будет связан веревками, предан суду порядка и заключен им под стражу. Это порядок общественный, порядок государственный. Ну а личный мой порядок? Что он? Где он? Может быть, мой порядок – церковь, клиника, дом, которые я собираюсь построить?

Нет, это лишь вместилища порядка. Это лишь ярлыки порядка, а не его суть.

Мой порядок – Стелла, девушка, которая станет моей женой.

Женой.

Я вздрогнул. Раньше, представляя наши с ней будущие отношения, я цеплялся за расплывчатые формулировки: “вместе”, “наш общий дом”, теперь я разобрался в себе, перестал избегать слова, не допускавшего никаких разночтений, – жена. “Женка”, как говорили местные. Да, я хотел, чтобы Стелла была моей женкой. Я избегал этого слова во многом из-за разницы в возрасте. Мне было тридцать девять, ей не исполнилось и семнадцати, по возрасту я как раз годился ей в отцы. Но что, собственно, такое возраст? Возраст – всего лишь цифра, подобно тому, как церковь или клиника – всего лишь здания, без души они ничего не значат. По жизненному опыту и храбрости Стелла давно превзошла взрослую тридцатилетнюю женщину, я просто ждал, пока тело нагонит в развитии ум. Я легко мог подождать еще, до ее восемнадцатилетия, и лишь тогда официально сделать ей предложение.

Я решил: как только Стелла проснется, я расскажу ей о том, что возвращаюсь в Америку.

Я подумал и об Иэне. Разве мог я не догадываться, с какой стати он ошивается в церкви? Конечно, он был уверен, что я ничего не замечаю. Чем хороша молодость – она всегда считает, что только у нее острый, как лезвие, ум, не то что у этих старых дураков. Я видел, что каждый раз, когда они встречались взглядами, между ними пробегала искра. В моем понимании искра – это нечто мимолетное. Иэн, первоклассный техник по вооружению, был талантлив во всем, что касалось оружия, разведки, партизанской войны, однако в любви он оставался сущим ребенком. Война забросила его в Юэху, скучную деревню, чьим единственным украшением была Стелла (она любое место украсила бы). Я мог поручиться, что стоит только Иэну покинуть Юэху, не пройдет и месяца… Да нет, какого месяца – через неделю, даже через три дня он и не вспомнит про Стеллу.

Стелла, конечно, погорюет, я давно к этому готов. Когда она будет падать, я ее подхвачу, так было раньше, так будет и впредь, так будет всю жизнь. Она поймет, что я единственная, кроме Бога, константа в этом ненадежном мире.

После этой мысли я почувствовал, что не могу больше ждать, я должен немедленно ее разбудить. Но едва я занес руку, чтобы постучаться к ней, во мне проснулся здравый смысл. Я знал, что нужно дотерпеть до утра.

Это было самое долгое ожидание в моей жизни. Казалось, за то время, пока окончательно не рассвело, миновало девяносто девять ночей.

Наконец она встала с постели, открыла дверь, обнаружила, что я сижу на полу, прислонившись к стене напротив, и вздрогнула от испуга. Она сразу почуяла запах перегара, который шел от моих пор и моего дыхания.

– Пастор Билли! Вы… вы что, пьяный? – воскликнула она.

Стелла никогда не видела, чтобы я столько пил. Точнее, она не видела, чтобы я вообще притрагивался к алкоголю.

Война, проклятая война превратила добропорядочного священника в хитрого лазутчика, контрабандиста, дружка бандитов и пьяницу.

Я слабо улыбнулся.

– Знаешь, лучше зови меня Билли, – сказал я. – Я не пьяный. Я еще никогда в жизни не был таким трезвым, как сегодня.

Она подняла меня, отвела на кухню, где еще оставались следы ночного кутежа. Я смял пустую упаковку из-под сигарет Иэна, кинул ее в очаг. Стелла вынула из бамбуковой корзины яйцо, разбила его в миску, чтобы приготовить мне завтрак.

– Стелла, подойди, мне