– Я с умиленьем смотрел в тебя и в привычку твою покусывать мизинец, размышляя.

– Что из того? – Тейя выпрямилась, откинув голову. – Исход игры всегда говорит в мою пользу.

– Твой опыт древнее, оттого и выучка у тебя лучше.

– Я в самом деле играла не лучшим образом, – говорила Тейя. – Меня то и дело отвлекали от доски мои мысли, а мысли мои были о завершающемся празднике, о завершённом часе ночи жертвоприношения, когда мы придушиваем жертву, подрезаем горло и окунаем в кровь пучок синего зверобоя и мажем ею притолоку, чтобы губитель – Мот, прошёл мимо людей. А он в эту ночь проходил мимо нас и пощадил народ ради его жертвы. Кровь на притолоках умиротворяет Смерть и служит знаком, что первенец принесён и им принят. Об этом-то я и задумываюсь: многое человек творит, сам не понимая, что творит. А пойми народ это, у него перевернулись бы внутренности.

– Ты думаешь, это принесло бы народу благополучие? Нет, только злополучие и застой. Если бы Мильк не пришёл и не оживил бы хозяйства и дома, то всё погрязло бы запустением. Мильк и в другие времена приносил удачи нашим предкам. Поэтому, если мы хотим жить в ладу с Мелькартом и со временем, мы должны были помазать Его кровью порог и притолоку храма. Оттого жертва угодна, а дым её вознёсся прямо в небо.

– Губитель Мот зарится на человеческую кровь, и я унимаю его алчность его же кровью и жертвенным пиршеством, которое мы истово и прилежно творили ночью перед праздником брачного ложа.

– Мы оба можем спокойно пировать, – сказал Гай Мельгард высоким голосом. – Обряд и жаркое превосходны, и сулят избавленье от губителя живя в ладу с Эшмуном и со временем!

– Ты высказываешься в пользу обычая и одновременно в пользу будущего Тайт Мосула, это к чести твоей.

– Если дитя вправе считать себя богом и по праву и по убеждению спрошенным, то оно само предложило бы пощадить праздник и не спешить нарушать его из-за такой божественной истории, ибо со временем эта история будет заменена другой историей, изменяясь лишь в частностях, которую будут рассказывать за ночной трапезой, пробуя другое жаркое.

– Я соглашусь с тобой, милый, лучше положиться на время и подождать, не явит ли нам мысль господь своим могуществом, какое-нибудь ещё великое спасенье и избавленье.

– Эту-то новую мысль мы и положим тогда в основу нового праздника, как новую его историю и будем петь хвалебные песни. Благотворна ли речь твоего мужчины?

– Слова твои умны и утешительны.

– Я высказался в пользу покоя, который, всё же, является движеньем. – И взяв в пальцы кусочек мяса мальчика, Гай Мельгард надкусил приобретённое счастливое своё достоянье – крупицу Мощи солнца.

– У меня днём и ночью стоят в ушах слова, которые мне ты скажешь. Эти слова отняли у меня покой, ибо эти слова должны быть обещаньем Аштарет.

– Что же я должна тебе обещать?

– О, Тейя, ты сама знаешь! Я вижу по тебе, что ты понимаешь эти слова.

– Я собираюсь сделать тебе подарок, которому порадуется твоё сердце, и который оденет тебя.

– Я не об этом милая царица, – напоминал Гай Мельгард. Он покраснел и от Тейи это не ускользнуло. Слабый румянец окрасил щёчки женщины, а глаза её вновь затуманились в лёгком смущении. – Занимаясь одним, нельзя забывать о другом, я всегда держусь этого правила в земных делах. Но, любезная Тейя, чего ты думаешь об Исиде. Не оттеснить ли эту Мать от себя.

– Исида – великая богиня и она предельно велика. Необходимо ли мне отказать Исиде в почёте и пище, огня и воды. Разумно ли отказать Исиде, которая по тождественности и есть я.

– Но она не назвала тебе тайного своего имени.

– Когда я, Тейя, в последний раз сподобилась говорить с благочестивой этой богиней, она пыталась, хотя ещё робко и неудачно, высказать мне, какое оно великое, мудрое и могущественное. Могу ли я, Тейя, в своём капище, обижаться на неё за то, что в душе она не отдаёт мне должной кротости, должного великодушия своего Величества.

– Пустое! – сказал он уклончиво. – ты напрасно об этом думаешь.

– Вот так пустое! – воскликнула Тейя. – Слыханно ли дело, чтобы богиня говорила что-либо невзначай? Как будто по мне не видно, что богиня вовсе не говорит вздор.

– Ты не напирай и не наседай на меня, тут дело серьёзное. Неужели мне нельзя узнать из уст Аштарет, что же принадлежит ей, мне и нас дожидается? Неужели, о Исида, я успокоюсь и отстану от тебя, не узнав этого?

– Послушай, Гай Мельгард, – заявила Тейя, – либо мир мой, либо мир принадлежит ей, одно из двух! Если ты хочешь, чтобы у меня был мир, то не требуй от меня праведности; если тебе нужна лишь моя праведность, то моему миру конец. Мой мир не существует с праведностью.

– Я счастлив слушать твои божественные уста, твой возлюбленный на земле помажет тебя миром обильнее, чем твоих божественных сотоварищей!

– Ты будешь одинок.

– Зато я умилостивлю тебя, и ты станешь моим щитом, у меня не будет ни в чём недостатка, и я завладею воротами всех моих и твоих врагов!

– Если так, я хочу быть тебе женщиной и подарю красивую вещь, и не просто какую-то, а особую, прекрасную, предназначенную именно мне.

– Какой-то праздничный наряд?

– Я подарю тебе покрывало, чтобы супруга твоя, покрывшись им, посвящала себя мне, чтоб проявлялась мною. Оно дорого стоит, и оно принадлежало дочери какого-то вождя и служило брачным нарядом, что вполне вероятно: очень уж искусно оно расшито. Пусть твоя Тейя покрывается им и будет, как небесная звезда Аштарет в твоём спальном покое.

– Такое посоветовал тебе Эбес?

– Да, и он не солгал, ибо Тейя получит это покрывало перевоплощения и будет в нём чудо, как хороша, будет будто бы Величеством Аштарет.

– Я буду разумен и, бережно положив священный наряд на ложе, скажу жене такие слова: «Ты будешь одевать священный подарок и носить его будет та, кто зовётся Исидой, которая взыскана любовью Владычицы Звёзд».

– Твоя женщина наденет это покрывало, когда придёт час в твоей спальне моей любви.

– Это не покрывало, да это чудо! Какой наряд! Он до щиколотки длинной, женщина вольна приспособить его к своему вкусу и своей красоте, – юноша всматривался в развёрнутое и расправленное покрывало.

Гай Мельгард обомлел, он глотнул воздух. Освещённое небом шитьё сверкало металлом, поощрённое влажностью воздуха. Блеск серебра и золота затмевал краски: багровый, белый, оливковый, розовый, чёрные цвета