Мы стоим на углу напротив входа и наблюдаем, как караульные упорядочивают толпу на обоих тротуарах, чтоб обеспечить движение по Бальхаусплац. В результате все группы людей рассредоточены, за исключением небольшой, в котором стоим мы, – в ней около семидесяти человек. К счастью, мы находимся в самой её голове, откуда можем видеть всё, что происходит; лишь солдаты, стоящие перед нами в оцеплении, слегка загораживают обзор.

Подъезжает катафалк, запряжённый шестью лошадьми в угольных попонах и с высокими чёрными плюмажами на головах. Ими управляет единственный кучер, восседающий высоко на ко́злах, но ему помогает всадник, одетый в смоляные бриджи и такого же цвета чулки, расположившийся на головной лошади. За катафалком следуют двенадцать мужчин в средневековых скорбных одеяниях. Эта мрачная процессия останавливается точно перед нами, из-за неё появляются три дородных джентльмена, без сомнения, являющиеся гробовщиками, и, осмотрев её с гордостью и одобрением, спешат в здание.

На всевозможных транспортных средствах начинают прибывать австрийские государственные деятели. Тут есть и новые яркие лимузины, и винтажные купе, и родстеры с откидными сиденьями. Некоторые же подъезжают в запряжённых лошадьми экипажах.

"А вот и принц Штаремберг100", – восклицает некто из нашей маленькой компании, и все разом вытягивают шеи, чтоб посмотреть, как красивый мощный автомобиль подвозит молодого вице-канцлера и его помощников ко входу. Кто знает, возможно, в будущем он станет самым сильным человеком в Австрии и следующим в очереди на крайне опасную должность диктатора.

"Ну, Ринтелен101 же всё равно мёртв".

Это замечание, произнесённое кем-то прямо позади нас, заставляет людей перешёптываться. Сообщалось, что он покончил с собой, но толпа не может окончательно решить, действительно ли тот мёртв или нет, и по данному поводу ведутся приглушённые споры. По прошествии времени мы видим, что большинство из этих людей заявилось сюда не для того, чтоб скорбеть, а дабы удовлетворить своё любопытство, хотя некоторые – как мужчины, так и женщины – явно взволнованы и вытирают глаза.

Те, кто стоит на краю тротуара, общаются, временами смеясь, с солдатами оцепления, выполняющими свои обязанности по поддержанию порядка, стараясь при этом как можно меньше демонстрировать строгую дисциплину. Прибытие Шушнига102 вызывает ещё ряд комментариев.

Катафалк с грохотом проезжает немного вперёд и останавливается перед аркой. Двенадцать служащих в чёрном выходят из здания, пошатываясь под тяжестью цветочных венков, большинство из которых, должно быть, не менее пяти футов103 в диаметре. Один из полнотелых гробовщиков, взобравшись на крышу катафалка, кладёт каждый венок так, чтобы тот наверняка не упал, умудряясь проделывать это величавыми и одновременно ловкими движениями опытного канатоходца.

"Посмотри, разве он не элегантен?" – бормочет Ирина.

"Для него это грандиозное событие, – отвечаю я, – и он ключевой участник парада, в центре всеобщего внимания".

Теперь он размещает на самом видном месте венок из белоснежных роз.

"Это от его детей", – говорит наша соседка.

"Нет, от вдовы", – утверждает кто-то ещё.

И вновь возникает небольшая дискуссия.

"Бедный, бедный маленький мужчина! – вздыхает пожилая дама. – Как же он, должно быть, страдал, лёжа там и истекая кровью".

"И они даже не позволили ему получить церковное утешение", – произносит другая, шепча затем молитву и перебирая пальцами чётки.

"Он не единственный, кто так страдал, поверьте мне; страдали и тысячи других, – мрачно бормочет стоящий рядом мужчина, – рабочие и их семьи".

"Вот именно, как насчёт двенадцатого февраля?"

"Эй, чем меньше об этом будет тут сказано, тем лучше", – осаживает их господин с внушительным пивным животом. Он свирепо смотрит на двух других мужчин, а те сверкают глазами в ответ.

Да, мы и сами можем чётко видеть, стоя здесь, в этой небольшой группе, что у данного вопроса есть две совершенно определённые грани.

Разносчик пытается протолкаться сквозь толпу, продавая фотографии Дольфуса. Пожилая дама покупает целых три. С прочими у него ничего не получается, и наша группа мягко, но решительно выталкивает его вон. Двое маленьких детей начинают плакать. Они устали и хотят домой, но мать нетерпеливо одёргивает их и говорит, что если они будут хорошо себя вести, то позже получат печенье. Мелкий белошёрстный пёсик вдруг тихо скулит на руках у кокетки. Та его успокаивает и целует, а рядом раздаётся шёпот: "Что за блажь принести сюда собаку!"

Как же любопытна психология толпы – любая мелочь привлекает её внимание и двигает ею, будто бы это монстр с единым разумом и единым телом.

В этот момент поднимается волнение и все вперивают свой взгляд в огромную входную арку.

Первым появляется монах-францисканец, за которым следует с крестами в руках католическое духовенство, и войска сразу встают по стойке смирно. Во всех храмах города начинают звонить колокола, что, как кто-то замечает, предшествует выносу тела.

Тут же сквозь арку выплывает маленький чёрно-золотой гроб. Парни, несущие его, со всех сторон окружены охраной. Внезапно возникает проблема с погрузкой гроба в заднюю часть катафалка; ролики жалобно скрипят, и приходится несколько раз двигать его взад-вперёд, пока наконец не наступает возможность отправиться к положенному месту упокоения. Затем выносят ещё венки, дабы заполнить пустое пространство позади гроба, и кортеж начинает движение. Пехота, медленно ступая гусиным шагом под приглушённый бой барабанов, занимает положенное ей место во главе процессии. Следом за ней катится катафалк и идут его мрачные сопровождающие. Официальные лица государства, тоже пешком, следуют за ними. Кавалеристы, выстроившись в линию, замыкают шествие, и весь этот небольшой коллектив скрывается из виду, направляясь к ратуше.

"Я одеревенел и едва могу пошевелиться, – говорю я Ирине. – Мы, верно, простояли здесь в одном положении не меньше двух часов".

Потом обнаруживаю, что ей повезло больше, чем мне, ведь рядом с ней на стене есть небольшой выступ, на который она могла иногда присаживаться.

Толпа быстро расходится.

Мы бесцельно бродим по улицам, а вернувшись в наш отель, обнаруживаем, что в городе введено военное положение и нам негде поесть. В восемь все магазины, лавочки и рестораны были закрыты.

"Давай-ка сходим в бар 'Бристоля'. Держу пари, они открыты".

И действительно, там полно приехавших в Вену американцев. Это единственное место в городе, где мы можем поесть горячего. А в девять вечера, когда мы выходим, улицы уже пустынны, и только зловещего вида полицейские фургоны снуют туда-сюда с бешеной скоростью, везя всё новых и новых подозреваемых, которых только