— Держите виновников! — закричал так, будто на самом одежда горела. — Второго, рыжего держите!

Толпа на миг замерла. Стёмка понял: разорвут к чёрту. Изловчившись, ударил боярина коленом и, когда тот от неожиданности охнул и ослабил хватку, ужом вывернулся из его рук, оставив на память обрывок серой холстины, бросился к окну, распахнул его и спрыгнул.

Даже испугаться не успел: земля с размаху больно влетела в грудь, в глазах потемнело. Он перекатился на спину и выдохнул, а очнулся от того, что Данила с силой тряс его за плечи:

— Стемир Афанасьич! Вставай! Стемир Афанасьич, живой, нет?

— Кажется… живой, — Сокол кое-как поднялся. На левую ногу было больно наступить. — Наверное, живой. Пошли.

Велег ждал их у загодя подмеченной лазейки на заднем дворе. Пока народ выбежит на улицу и поймёт, что пожара никакого нет, они успеют добраться до Владимирова двора.

Откуда-то сзади пьяняще запахло едким дымом: видать, и вправду что-то загорелось. Крики, хруст камней под подкованными сапогами и беспорядочный топот отвлекали от дела, огонь охватил весь двор и уже вот-вот готов был перекинуться на подвязанные соломенные крыши. Велегу наконец удалось сшибить замок топором (медвежья сила!), и все трое, пригибаясь под низким бревенчатым сводом, нырнули в темноту.

Данилко смахнул с лица приставшую клейкую паутину, Велег перехватил топорище поудобнее, Стёмка, прикрывая рот и нос рукавом, первым полез вниз. Крутая лестница, выдолбленная прямо в земле, будто сама выворачивалась из-под ног, и атаман слышал, как сзади, хрипло дыша в затылок, злобным шёпотом ругаются товарищи. На ощупь пробираясь по узкому, залитому кромешною тьмой проходу, он спотыкался и чуть не падал, всякий раз поминая чью-то мать. Сверху доносились удары чеканов: княжьи гридни ломали крышу поруба, чтобы добраться до лиходеев быстрее.

Приглушённый свет догорающего факела болью ударил по глазам, только недавно привыкшим к темноте. Дым от охватившего двор огня забрался даже под землю: сквозь рукав, от жара и быстрого бега совсем горячий, дышать было непросто, от прогорклого воздуха щипало в носу и в глазах, на губах оставалась мерзкая горечь оседающего пепла. Стёмка проморгался. Приказав спутникам быть начеку, вырвал из рогатины тлеющий факел, сунул его пламенем в землю, чтоб погас, и бегом бросился вперёд.

Велег, самый дюжий и крепкий из всех троих, встал у прохода, дожидаясь первых кметей. Стёмка с досадой прикидывал, что пятерых, самое большее — десятерых он задержать сможет, а если их там поболе десятка, то им не уйти. И тут же, отпихнув ногой в угол брошенную колодку, зло подумал: пускай! Пускай не уйдут, но своих не бросят, голову сложат, зато хоть за дело!

На миг в порубе звякнула тишина, а потом её перебил другой звон, гулкий, страшный. В жизни атаману не доводилось его слышать, на своё счастье, но он сразу понял, что это звенят цепи.

— Лёвка! — закричал, не таясь больше, заметался по тёмному сырому порубу, кашляя и задыхаясь от наползшего дыма и ничего не видя на шаг впереди. — Лёвка, отзовись, коли жив!

— Тута я… — раздался хриплый шёпот совсем рядом. Стёмка обошёл стоячую балку, поддерживающую земляной потолок, и увидел намертво прикрученного к ней цепями пленника. Мало человеческого осталось в его посеревшем, испещрённом синяками и кровоподтёками лице. Он зарос тёмной курчавой бородой, кое-где вырванной клоками, от одежды остались одни лохмотья, на обнажённой груди виднелись тёмные кровавые полосы. Стёмка кинулся разматывать тяжёлые цепи, и едва последняя змеёй скользнула на землю, Лёвка безвольно рухнул лицом вперёд и повис на плече у вовремя подхватившего его атамана.

— Данилко, подсоби, — крикнул Стёмка, но этого и не понадобилось: Данила уже освобождал двоих оставшихся — Грача и Жилу, обессиленных, измученных, перепачканных кровью, землёй и копотью.

Сверху, с узкой лестницы, уже доносились звуки драки и разъярённая ругань черниговца Велега.

* * *

— Постойте, братцы, помилосердствуйте, — взмолился наконец Лёвка, бухнувшись на колени прямо в высокую жухлую траву. — Не нагонят уж, всё, далеко ушли!

— Поднимайся! — Стёмка ухватил его за драный ворот рубахи и грубовато, но твёрдо потянул вверх. — На том свете отдохнёшь! Небось, не понравилось в колодках сидеть?

Атаман был зол, как чёрт. Как прыгнул из окна княжьего терема, так и протрезвел, а всё, что случилось после, предпочёл бы забыть, как страшный сон, потому как такое даже и во сне увидеть не захочется. Так повернулось, что жизнь троих обменяли на жизнь одного: вместе со всеми не успел уйти Велег. Прикрыв их со спины и задержав бросившихся в погоню караульных, он не смог выстоять в одиночку против доброго десятка, и Стёмка даже не видел его смерти — просто, когда они минули посад и спустились до реки за большим крепостным валом, он понял, что ждать товарища уже не придётся.

Он и сам теперь с трудом шёл. Каждый шаг отзывался болью и ломотой во всём теле, на левую сторону ступить было больно, и поначалу он терпел, а позже, когда от погони оторвались и смогли позволить себе идти медленнее, он и вовсе еле плёлся позади, сильно хромая и волоча ногу, вероятнее всего, сломанную. С третьего пола прыгать ещё не приходилось, да и боль пришла гораздо позже.

Свои встретили шумно и вроде как даже радостно. Лёвка, даром что умаялся в пути, уже рассказывал ватаге о том, что в Киеве было, и хрипловатый голос его перебивался громким хохотом. Грач, всегда тихий и неприметный, сразу куда-то запропастился, остальные пошли к костру. Едва добравшись до него, Стёмка упал на сухой валежник и глухо застонал сквозь сжатые зубы. Снял поршни, размотал онучи: нога распухла ближе к ступне, встать на неё нельзя было, а шевельнуть и вовсе невыносимо.

— Что, Сокол, долетался? — старик Лют, подсев к нему поближе, усмехнулся в густые усы. — Сиди, не дёргайся. Не повезло тебе, вывихнул, да ещё и сломал. Эк тебя угораздило!

Стёмка пожал плечами: говорить не хотелось. Старик надавил на распухшее место в двух местах, так, что у него перед глазами всё замелькало, а потом крепко взял обеими руками и резко дёрнул. Стёмка взвыл, согнулся от боли пополам, но прошло так же быстро и незаметно отпустило.

— В лубок надо. Седмицу-другую похромаешь, ну да ничего, хорошо хоть сам живой.

Лют сипло расхохотался. Атаман тоже криво улыбнулся, поблагодарил. Многому научила жизнь старого Люта: он и кашеварить умеет,