Махмуд Тарзи оторвался наконец от своих бумаг и воскликнул:

— И многострадальная Индия с нами!

— Мархаба! — одобрительно кивнул головой эмир, растроганно посмотрев на своего тестя. — Это верно: с нами многострадальный и великий индийский народ, а такую силу не поставишь на колени! — Эмир помолчал и затем сказал свои заключительные напутственные слова: — Впереди у вас долгая и трудная дорога, но не забывайте — вы первыми прокладываете путь от нового Афганистана к новой России, к сотрудничеству и взаимопомощи между нами. Столь высокая миссия не может и не должна оборваться на полпути!

Мухаммед Вали-хан встал и торжественно заверил эмира.

— Тачдары бозорог! — начал он. — Великий повелитель! Мы сознаем, что первыми прокладываем дорогу от одного свободолюбивого народа к другому, и ради столь высокой цели готовы отдать свои жизни. Можете не сомневаться в этом, ваше величество!

Эмир поднял правую руку:

— Счастливого пути!

Просторный кабинет огласился выкриками:

— Омын!

— Омын!..

…И снова я на условленном месте, и снова, завязав мои глаза, меня увезли невесть куда.

Эмерсон был все в том же костюме, и мне казалось, что в этом есть какая-то преднамеренность: видимо, больше нигде он не появлялся в таком виде, это нечто вроде маскировки. Однако помещение, куда меня привезли, выглядело иначе, — это была довольно просторная комната с высоким потолком. Был здесь и стол, покрытый ветхой скатертью, и не табуретки стояли, а несколько стульев, правда простых, дешевых. Заметил я и еще одно: справа, возле двери, сильно протекала кровля, и большая часть стены была темной от влаги, а кусок даже обвалился. Интересно, почему Эмерсон выбирает такие убогие и сырые помещения?

У Эмерсона было все то же медально-застывшее лицо, так же ничего не выражали его стеклянные глаза. Этими пустыми глазами он долго всматривался в меня, будто пытаясь распознать, что творится у меня в душе. Походив по комнате, он, как и в прошлый раз, — видимо, это было его привычкой, — поставил левую ногу на стул, локтем уперся в согнутое колено. И вдруг, с места в карьер, оглушил меня самым неожиданным вопросом:

— Знаете ли вы того человека, что вчера подошел к вам около базара? Ну, такого низенького, невзрачного…

— Знаю! — заявил я, пытаясь передать голосом, что оскорблен подобными действиями. — Это один из ваших агентов, которому поручена слежка за мною.

— Вот и не угадали! — возразил Эмерсон. — Действительно, там, поблизости, были и наши люди, но этот коротыш подослан турками. А в лавке, куда он вас заманивал, дожидался Мехмет-эфенди. Запомните это имя: Мехмет-эфенди! — Он протянул мне пачку с папиросами, я отказался. — Этот Мехмет — слуга двух господ. У него есть счета и в банках Анкары, и в Берлине. Его людей вы, быть может, встретите и в Туркестане и не избегайте этих встреч, наоборот, постарайтесь сблизиться.

О аллах! Только турков мне и не хватало! До чего ж неисповедимы пути человека!

Слово «шпион» всегда звучало для меня отталкивающе, вызывало чувство гадливости, самих же шпионов я презирал всей душой. И вот это ненавистное слово будто клеймо, легло на мой лоб. Конечно, об этой моей тайной деятельности люди не могли знать и не узнают, но все же я чувствовал, что грязное болото засасывает меня все глубже. А мой интерес к новой роли, к разведке, несмотря ни на что, возрастал с каждым днем. Не потому, что эмир отмечал мои успехи на этом поприще, и не потому даже, что я был удовлетворен своим вкладом в дела своего государства, — нет! Мне была интересна сама профессия: каждый день сулил неожиданности, каждая встреча была окрашена возбуждающим все чувства риском. На такие встречи я шел не без страха, тревожное напряжение не покидало меня, и тем не менее я любил свое дело. Размышляя о нем, я однажды вспомнил плов, каким угостил меня Чаудхури. В плове оказалось столько перца, что у меня непрерывно текли из глаз слезы, но оторваться от прекрасного плова я был не в силах: ел и плакал, ел и плакал, и эта немыслимая острота словно бы придавала еде особое наслаждение. Я, помнится, улыбнулся тогда своей неожиданно пришедшей в голову аналогии, но, право же, было нечто общее в том плове и в моей нынешней профессии: та же мучительная и притягивающая острота!

Втягиваясь в свою работу, я читал книги о разведчиках: подобно шахматисту, старающемуся предугадать следующий ход противника, продумывал каждое свое действие; опасаясь цейтнота или мата, изыскивал возможности маневра…

Этот разговор с полковником был коротким. Он спросил о новостях, я рассказал о встрече с эмиром и о том, что завтра мы отправляемся в путь. Полковник слушал словно бы только из вежливости, интересовало же его всего одно: как получить проект секретного договора с Россией? А в этом я не мог помочь, даже если бы хотел. Я не видел этого договора и даже не знал, существует ли он. А Эмерсон утверждал, что существует.

Начальник полиции говорил мне, что полковник активно изыскивает возможность покушения на эмира, для чего пытается вступить в контакты с дворцовой стражей и с личной охраной Амануллы-хана. Однако со мною он на эту тему не заговаривал. Мне вообще казалось, что Эмерсон намеревался использовать меня для работы по ту сторону границы. До сих пор он и об этом умалчивал, но я ждал, что сегодня, в последнюю нашу встречу, скажет.

И предположения мои подтвердились. Он начал как бы издалека, расспрашивал о всяких незначительных делах, вплоть до того, кому я намерен подарить кашмирскую шаль. Затем, постепенно, подошел к главному:

— Запомните, пожалуйста: в Туркестане вам может повстречаться один из моих доверенных людей. Он спросит: «Вас зовут Сулейман?» И вы должны ответить: «Да, Сулейман из Кабула».

— Ну уж нет! — решительно возразил я тоном оскорбленной невинности. — На это я не пойду!

— Это почему же? — удивился Эмерсон.

— Я не намерен превращаться в платного агента, действующего под вымышленной вами кличкой! — С подчеркнутым возмущением