не растет ничего, но, перехватив взгляд Алекто, я понимаю: если что меня и спасет, так это сказать правду. Слишком уж она умная, так что надо выкладывать как есть, но тогда я и ее поставлю в сложную ситуацию. Узнав мой план, по закону она будет обязана на меня донести. В молодости мамка с Алекто были очень дружны, но теперь-то они не молоды. Может, ее возраст сыграет на руку. Может, Алекто решит, что ей недолго осталось и лучше поступить по совести. Но это так, мысли вслух. Некоторые люди не верят, что они умрут, не осознают до конца, и никакие годы и морщины их не убедят. Мне кажется, Алекто из таких, и с ней на прихоть или порыв рассчитывать не приходится. Я начинаю рассказывать свой план.

– Заткнись.

– А?

Алекто оглядывает двор.

– Заходи.

Я захожу. Всё вокруг в перьях, воздух так и пульсирует от дурманящей вони клея, а на столе лежит огромное крыло, будто срезанное с Пегаса, и работники Алекто вставляют в него перья из лежащей рядом кучи.

– Новый заказ, – говорит Алекто. – “Птицы” Аристофана. Кажется, всех, кто хотел трагедии, ваш спектакль насытил. Всю зиму будет идти фестиваль комедии. Теперь всех потянуло на смех.

Я не знаю, как на это ответить, и бормочу сам не понимаю что. Алекто усаживает меня, достает кувшин, наливает две чаши холодного белого.

– Никогда не обсуждай дела на людях. Очень глупо с твоей стороны.

– Справедливо.

– А теперь говори, что тебе надо. И не ври. Будешь врать – сразу пойму.

И правда поймет. Я выкладываю план, если его можно так назвать, а она слушает, и не только ушами; с Алекто кажется, что она слушает всем своим существом, отмечает движение глаз, положение рук, крохотные паузы, смену тона, будто под кожу влезает, серьезно, но я продолжаю, пока не выкладываю все подчистую, и Алекто качает головой с какой-то жалостью.

– Не получится.

– Должно.

Вздох.

– Думаешь, они смогут вскарабкаться на стену по веревке?

– Нет, их лошади вытянут. Пусть обвяжут себя веревкой, а другой конец привяжем к повозке и…

– Повозка моя? Ну да, что я спрашиваю… И лошади мои?

– Ага.

– Ну, допустим, ты их вытянешь. Как по-твоему, в каком они будут состоянии после того, как ты протащишь их вверх по острым камням? Веревка не лопнет – так они себе все кости переломают.

– Значит, они умрут.

Она смотрит на меня с изумлением:

– И тебя это устраивает?

Да – так я и говорю. Просто если не получится, то смерть будет быстрая, а это лучше, чем медленно умирать от голода. Но если нам как-то удастся все провернуть, они будут жить. Может, еще многие годы – так что риск, по-моему, небольшой.

Алекто улыбается.

– В повозку много не влезет.

– Немного – и то хорошо. Немного – уже, считай, всё.

Она встает, подходит к столу, выдергивает перо из крыла, отпускает, и оно летит на пол.

– Клей плохой вышел. Все нужно переделывать… – Потом, уже мне: – Приходи вечером. Повозка будет ждать.

– Правда? Почему?

Дурацкий вопрос, но я не ожидал, что она в самом деле согласится.

– Потому что уж очень ты хорошо умеешь убеждать. – Она отпивает вина. – Потому что я уже старая и мне скучно. Потому что карьер – скверное место, и, может быть, если несколько человек спасутся – это и правда будет все. – Еще глоток. – Но в основном потому, что ты все равно это сделаешь, а без лошадей ты помрешь и матушку свою расстроишь.

Я тянусь было ее обнять, но она меня отпихивает и говорит, чтобы я проваливал, – им еще крыло доклеивать.

Канат я добываю в порту, и за него дерут втридорога, и он такой тяжелый, что я едва не надрываю спину, и со всеми передышками уходит битый час, чтобы притащить его к Алекто и забросить во двор. Потом я ухожу по-тихому и направляюсь прямо к карьеру. Дорога дается тяжело, и от каждого шага у меня болят рубцы и синяки на ногах, так что теперь я хромаю на обе ноги. Если так и дальше пойдет, придется мне ходить с палочкой, и буду я настоящий старик; пару раз я сажусь прямо на дорогу, пыхчу, жалею себя.

На перекрестке я останавливаюсь, и, плеснув на землю вина, произношу молитву за Алкея. А потом иду к самому карьеру, но не спускаюсь. Пока. Я хожу по краю обрыва, ищу хорошее место, где сбросить канат. Такое, где стена относительно гладкая, чтобы Пахеса – ну, и тех, кто сбежит с ним, – не разодрало на кусочки по пути наверх. Вскоре становится предельно ясно, что хорошего места нет. Известняк такой пористый, что его весь разъело, и он неровный – то дыры, то острые обломки. И здесь же не только известняк. Из белого камня, как гнилые зубы, торчат вкрапления черновато-желтого, а я как-то летом работал в карьере и помню, какие они твердые – кирке хана, не то что коже. Я обхожу карьер кругом, то и дело ложусь на живот и свешиваюсь вниз, чтобы осмотреть стену – раз, другой, но бесполезно. Просто не представляю, как они выживут. Я верил в то, что сказал Алекто: да, афиняне, может, умрут, но с учетом того, что их ждет, если все останется как есть, риск невелик. Но дело в том, что между “может” и “наверняка” большая разница. Хорош я буду, если приеду сюда посреди ночи, замучаю своего друга насмерть и уеду обратно.

Еще раз обхожу карьер, по-прежнему ничего. А потом я понимаю, что не заметил главного – то, что под самым носом, легко упустить из виду. Забор. Понимаете, мы же афинян в карьер посадили не просто чтоб похвастаться, а потому что их было до хера. Во всей Сицилии, не то что в Сиракузах, не было такой тюрьмы, чтобы они все туда поместились, да и на постройку здания ушло бы целое состояние. А глубокие ямы карьеров – уже готовые тюрьмы со стенами из чистого камня. Стражников нужно всего ничего, и новых сооружений не понадобится. Почти. Ямы все глубокие, как пещеры, кроме маленького участка, не больше пары стадий, на западной стороне этого карьера. Там не прямо обрыв, а склон – не пологий, но отважному пленнику влезть труда не составит. Чтобы такого не было, власти построили забор саженей пять в высоту, темную стену из стволов, с которых сняли кору, обтесали, чтобы получились колья, и вбили в землю. Да, с забором они даже перестарались, он