В тот день я и правда думал за тебя заступиться, но потом все-таки сдержался: мне запрещалось вмешиваться. Ты вынужден был подчиняться своему командиру, а я точно так же вынужден был подчиняться своему начальству. Моим начальством был Майлз, глава группы ВМС США в Китае, его правила были тяжелыми кандалами, в которых я не мог протянуть тебе руку помощи.

И даже если бы я помог тебе тогда, я не сумел бы помочь в следующий раз. А сколько таких разов было еще впереди?

Ты мог рассчитывать только на себя. Ты должен был спасти себя сам.

Верно, ты кое-что доказал на прошлых стрельбах. Ты доказал, что умеешь обращаться с оружием. Но оружие – всего лишь внешний инструмент, а результаты стрельб – просто циферки на бумажке, то, что ты чего-то стоишь сам по себе, без инструментов, они доказать не способны. Только голыми руками ты мог окончательно побороть командира отряда.

И я придумал, как дать тебе фору.

Нельзя сказать, что я был чересчур пристрастен. На общих занятиях все оттачивали те же самые приемы, которым я учил тебя индивидуально, разница состояла лишь в том, что на уроках я не выделял их среди множества других комбинаций и техник, а вне уроков делал на этих приемах особый упор и адаптировал их под тебя.

Честно говоря, то, что я, иностранец, преподавал единоборства в стране боевых искусств и мастеров ушу, было несколько абсурдно (выражаясь на китайский лад, я “размахивал топором у ворот Лу Баня”[30]). Изначально, планируя наш курс, мы пытались наложить на восточные единоборства кое-какие техники из западного бокса, что позволило бы запутать японцев – похожих на вас и телосложением, и традициями рукопашного боя – и помешать им драться так, как они привыкли. Вы были не солдатами регулярной армии, а лишь партизанами со спецоружием и спецнавыками, вас не готовили в наступление, вы нужны были для того, чтобы устраивать внезапные диверсии на оккупированных территориях, мешать снабжению противника и разрывать его логистические цепочки. Единоборства пригодились бы, окажись вы вдруг в ближнем бою – не для нападения, а для самозащиты и отхода.

А вот на наших с тобой частных тренировках я как ни в чем не бывало сделал акцент на атакующих элементах. В сущности, ты не так уж и ошибся, назвав меня потом серым кардиналом и режиссером той нашумевшей схватки.

Я не раз наблюдал, как ты в обеденный перерыв спешишь тайком в лес и отрабатываешь на стволе дерева локтевые и коленные удары. Локти с коленями ты обматывал плотной тканью, видно было, что ты и впрямь подходишь к делу серьезно. Еще я замечал, что ты не сводишь с дупла глаз, таких жгучих, что из дерева чуть дым не валил, – я знал, что ты развиваешь силу взгляда. Ты был умен, но и людей умнее тебя в мире было хоть отбавляй, порой ум и становится для человека главным препятствием на пути. К счастью, еще ты обладал усердием и упорством. Усердие обрубает уму крылья, и ум крепко встает ногами на землю, упорство стачивает его углы, и ум перестает искать себе лазейки. Твоя “умность” не имела острых краев, благодаря чему ты мог глубже других проникать в суть вещей.

Твои ум, усердие и упорство несколько меня обнадеживали, впрочем, надежды во мне было примерно столько же, сколько и тревоги. У вас с командиром отряда были совершенно разные весовые категории. Если бы вас поместили на чаши весов, мне пришлось бы подложить в твою чашу камней, чтобы вы сравнялись по тяжести. Если бы вас анатомировали, обнаружилось бы, наверно, что его голосовые связки вдвое толще твоих, поэтому твой вопль звучал для него как шепот, а его крик казался тебе ревом цунами и раскатами грома.

То, как ты поначалу себя проявлял, лишь усиливало мою тревогу.

На занятиях по борьбе тебе почти никогда не удавалось победить соперника в спарринге. Под “соперником” я подразумеваю не только командира отряда, но и любого из двух других курсантов. Конечно, прежде чем проиграть, ты упорно сопротивлялся. Но каким бы увлекательным и затейливым ни был процесс, он неизбежно вел к одному и тому же финалу. Ты так часто терпел поражение, что скоро мне надоело наблюдать за процессом: ты только вставал в спарринг, а я уже знал, чем он закончится, никакой тебе интриги.

Два других твоих соперника, поборов тебя, сразу останавливались, но командир отряда был не таков. Он словно перепутал петушиные бои с корридой, мало того, каждое твое падение было только началом его долгого триумфа. Ему непременно нужно было довести этот триумф до предела, уничтожить тебя презрительным взглядом и лишь затем отпустить. Однажды ты упал, а он пнул тебя ногой. Пинок был таким резким, что ты прикусил губу, и она распухла, как черная виноградина. На другой раз он припер тебя в угол, и когда ты уже перестал отбиваться, он врезал тебе в лицо. Кровь из носа лила так сильно, что можно было выжимать полотенце.

Я был ужасно разочарован. Если ты не мог выиграть ни в одном спарринге, как мне было надеяться, что ты победишь в главной схватке? Разве можно построить надежную крепость, если все кирпичи в трещинах? Я засомневался в своем чутье. Неужели ум и проницательность, которые ты мне демонстрировал, годились лишь на то, чтобы драться со стволами и дуплами? Мне даже в голову не приходило, что эти, казалось бы, мучительные поражения – всего-навсего “гонги и барабаны”, которыми ты открывал свое представление, чтобы оглушить и одурачить публику. Ты превратил себя в барабан, а барабанные палочки сунул в руки соперника – пусть колотит хоть до посинения. От такого грохота у зрителей голова пошла кругом, и все решили, что представление уже в самом разгаре. Каждый твой проигрыш был помостом, на который ты водружал командира отряда, и этот помост рос и рос ввысь, так что к тому времени, когда пролог сменился основным действием, командир отряда уже стоял в облаках и не мог вернуться обратно на землю.

За отработкой всех техник последовал итоговый экзамен, занавес поднялся, шоу началось. Каждый курсант должен был участвовать в двух поединках в вольном стиле. Пустырь в тот день был занят, другой отряд тренировал на нем стрельбу по мишеням,