В мое новое обиталище мне позволено взять с собой лишь одну служанку, дармоедку Мирей, и даже за нее пришлось бороться. И вот теперь я рассматриваю окружающие меня предметы, которые должна оставить в Версале. Мой взгляд скользит по роскошной мебели и элегантным гардеробам, набитым моими накидками и платьями, с которыми мне вскоре предстоит расстаться, моими корсажами, нижними юбками, шляпами и другими изысканными вещами из шелка, флера и дамаста, которые висят плотными рядами, напоминая гигантский слоеный торт.

Я распахиваю дверцы гардероба и еще раз провожу рукой по своим «доспехам», испытывая приступ беспокойства. Мне – чуть было не проронила: посоветовали, но это слишком мягко сказано, – мне велели урезать багаж и взять с собой в Жуи-ан-Жуван лишь самое необходимое. И сообщили, что отныне и впредь, как жена фабриканта, я должна одеваться скромнее и не слишком увлекаться украшениями. Мне не следует демонстрировать перед работниками свои наряды и хороший вкус и вызывающе козырять ими, иначе те озлобятся, что в последнее время нередко случается с им подобными. Когда я вижу сундуки с красивыми шляпами и косметикой, безделушками и аксессуарами, которые придется оставить здесь, то внутренне леденею, и мне приходится прилагать все усилия, чтобы не сбиться с дыхания. Я подхватываю Пепена на руки и прижимаю к себе. По крайней мере, собака останется со мной. Это обсуждению не подлежало.

Я плетусь в салон и вижу моего новоиспеченного свекра, прикатившего сюда в одном из своих экипажей, чтобы отвезти нас с супругом в захолустье, где они обитают. И внезапно при мысли о месте, которое меня ждет, холодею от ужаса. В салоне находится и мой муж, неловко вжавшийся в спинку кушетки.

– А, Ортанс! – восклицает батюшка. – Наконец‑то ты к нам присоединилась! – Он делает знак лакею. – Позовите, пожалуйста, мою супругу.

– Действительно, где же дорогая матушка? – осведомляюсь я. Она все утро в деланом отчаянии слонялась по комнатам, оплакивая мой отъезд и стеная, как Мелюзина. Занимательней всего то, что матушка, судя по всему, никогда не устраивает патетических сцен без зрителей.

Как по заказу, она тут же заявляется в салон собственной персоной, прижимая к лицу по меньшей мере два мокрых носовых платка, сопровождаемая горничной с еще несколькими платками в руках.

– Боже мой! – восклицает матушка с порога, скорее чтобы заявить о своем присутствии, чем чтобы выразить искреннюю грусть. – Ma petite, мое последнее, младшее дитя покидает нас! Что мы будем без тебя делать?

И заключает меня в жаркие объятия, прижимая к своей пышной груди. Едва избегнув удушения, Пепен в поисках спасения зарывается под подушку. У нас за спинами, беспрестанно суетясь среди листвы, щебечут в клетке матушкины пташки.

– Что ж, я готова, – говорю я, поднимаясь скорее в попытке отделаться от матушки, нежели из желания побыстрее отбыть. – Надеюсь, вы тоже, супруг мой? – Я беру Пепена на руки и смотрю на Жозефа, очередной раз убеждаясь в том, что это обращение ему не по душе, а потому решив использовать его почаще.

Мы спускаемся, сопровождаемые моими родителями, Вильгельмом Оберстом и всеми домочадцами, и матушка с еще большим усердием предается наигранной безутешности, утирая щеки и причитая, точно наемная плакальщица на похоронах.

Мы выходим на улицу. Дворец и окружающее пространство предстают в том необычном освещении, которое появляется после проливного дождя. Все блистает и переливается, стены здания сверкают, как драгоценный металл, подстриженные деревья таинственно искрятся. О, как ненавистен мне будет мой новый дом после этого великолепного места, даже со всеми его недостатками! Мимоходом я замечаю, что у входа нас уже ждет экипаж Оберстов – невзрачная приземистая карета безвкусного коричневого оттенка, которая смотрится на мостовой, как дерьмо на дорогом ковре.

– Прощай, дорогая, – сдержанно произносит отец.

– Душенька, о, как же я буду по тебе скучать! – перебивает его матушка, обнимая меня и всхлипывая.

Я принимаю меры, чтобы занять в убогом экипаже место подальше от матушки, которая приступает к заключительному акту своего представления. Когда я отваживаюсь оглянуться на родителей, они оказываются поразительно маленькими и почти неразличимыми. Похожими на крошечных улиток, прилепившихся к фасаду королевского дворца.

Дом у реки

Ортанс

Карета замедляет движение, и впереди показываются ворота – чугунное сооружение с золочеными украшениями и инициалами. Ворота эти, чересчур великолепные для деревенской фабрики, смотрятся нелепо. На ближайшей ко мне створке красуются позолоченные буквы «В. О.». Безошибочная примета выскочки.

– До чего зауряд… – изрекаю я так, чтобы Жозеф меня услышал, но отвратительный скрежет металла при открытии ворот прерывает меня на полуслове.

Когда мы минуем этот так называемый парадный въезд, мужчины по обе стороны от ворот снимают шляпы и приветствуют экипаж, побуждая Пепена забраться ко мне на колени и издать тихое рычание.

– Ну же, ну, – шепчу я, проводя затянутой в перчатку рукой по его головке. Бросив взгляд налево, я замечаю, что на другой створке тоже имеются инициалы. «Ж. О.». Мой муж при виде этого зрелища опускает голову, чувствуя себя униженным, оттого что его монограмма представлена в столь вульгарном виде. Вдобавок к этому я, как ни странно, слышу вздох своего свекра, который тоже отворачивается от инициалов собственного сына: с тех пор, как мы покинули Версаль, он впервые проявил чувства. Всю дорогу мсье Вильгельм провел в молчаливой неподвижности, не отрывая взгляда от оконного стекла.

Наконец мы останавливаемся на открытом четырехугольном участке, окруженном безобразными фабричными зданиями. За ними смутно виднеется излучина реки. От этого унылого двора на холм ведет дорога, окаймленная высокими деревьями, и по обе ее стороны толпятся люди, ожидающие моего прибытия. Они прикололи к кафтанам и кофтам пучки вислой зелени – очевидно, это дань какой‑то деревенской традиции.

– Félicitations! [51] – безрадостно выкрикивает кто‑то.

Я предполагаю, что карета остановилась всего на минуту, чтобы мы могли помахать собравшимся, прежде чем двинуться дальше. Но какой‑то мужчина открывает перед моим мужем дверцу. У меня появляется возможность получше разглядеть холм, на вершине которого стоит дом. Хотя видны лишь верхние этажи, он весьма непригляден: мрачное, безо всяких украшений здание, тусклый фасад которого сливается с серым небом. К тому же это строение лишено гармоничной архитектурной симметрии. Единственная башня, примыкающая к ближнему краю здания, напоминает уродливый нарост и таращится на меня единственным окном, будто одноглазый циклоп, вид ее жуткого купола вызывает дрожь.

– Какое страшное, сумрачное здание, – заявляю я, стараясь отвлечься от своих размышлений, и указываю