по кличке Попрошайка, который был у нас в детстве. Однажды мы с братом вернулись после уроков домой, а Попрошайки нигде нет, и мы проревели весь вечер. А утром, выходя из дома, обнаружили, что котенок все это время дрых в папином ботинке. А еще как-то раз вспомнилось: мне было семь, я слонялся по улицам, прогуливая школу, и вдруг увидел в окне, как отец пьет кофе с незнакомкой. Она глянула на меня, и я в ужасе бросился наутек. Вечером, придя домой, я трясся от страха, хотя в душе ругал себя: ведь это папа должен бояться, а не я. Всю четверть я каждый день думал, с кем мне жить, если папа разведется с мамой. Но месяцы шли, родители будто бы не собирались расставаться, и я в конце концов успокоился. Или вот: я припомнил, что в чикагской квартире на стене висел листок, на котором я написал стихотворение Роберта Фроста “Неизбранная дорога”, там еще левый нижний уголок был прожжен окурком. В то время я мечтал стать поэтом. Мне казалось, поэты в большинстве своем ходят с длинными волосами, прозябают в нищете и курят как проклятые; я отрастил шевелюру, научился курить, но испугался нищеты, так что поэта из меня не вышло.
Обычно эти странные воспоминания заперты крепко, точно демоны, где-то в темной пещере разума, и лишь когда пропадает сон, дверь пещеры с шумом распахивается, бесы вырываются из ящика Пандоры, выстраиваются, теснясь и толкаясь, в длинный ряд и ждут, пока одного за другим их признает и примет сознание. Я лежал на койке, слушал, как боевые товарищи храпят на все лады, и порой невольно поддавался страху, боялся, что эти ледяные ночи доконают меня еще до того, как японцы отрежут мне голову.
В такие минуты меня поддерживал не пастор Билли и не Лю Чжаоху. Вы существовали лишь в моем дневном мире, с наступлением ночи вы исчезали в собственных мирах, томились собственным одиночеством, вам было не до меня. По ночам единственным моим утешителем был Призрак. Когда мне становилось невмоготу от холода и тоски, я вытягивал руку – я знал, что Призрак спит у моей кровати. Он всегда приветствовал меня как нельзя ласковее. Мокрым языком лизал тыльную сторону кисти, лизал и лизал до тех пор, пока коже не делалось больно, толстой лапищей легонько гладил руку выше запястья, точно хотел сказать: “Ну будет, будет, я знаю, я все понимаю”.
Его папой был колли, а мамой – английский грейхаунд. Смышленый, как папа, с крепкими, как у мамы, лапами, Призрак сочетал в себе ум и скорость. Светло-серый, он был почти незаметен, когда пробирался по деревенским тропкам. К тому времени, как я встретил Призрака в чунцинском кинологическом центре, опытный дрессировщик уже сделал из него выдающегося пса-разведчика. На марше Призрак мог служить отряду проводником: он слышал подозрительные шорохи, неуловимые для человеческого уха, видел ловушки, минные шнуры и скрытые под ветвями орудия, неразличимые для людских глаз. Почуяв неладное, он не подавал голос, а лишь навострял уши или щетинился, предупреждая хозяина о возможной опасности.
Мы с Призраком вместе покинули Чунцин и окольными путями добрались до Юэху. Учитывая тайный характер нашей деятельности, брать Призрака на задания было неразумно, крупный пес неместной породы слишком бросался в глаза, так что пока у него не было возможности проявить свои таланты. Все его специальные навыки, плоды специальных дрессировок, постепенно забывались – он превратился в любимого питомца больших мальчишек из Америки. При мысли о том, сколько времени и сил вложил в него кинолог, я каждый раз испытывал легкое сожаление. Он должен был стать парящим в вышине орлом, а из-за нас опустился до скачущего по веткам воробья. Но эта капелька сожаления была мизерной по сравнению с той радостью, которую он нам приносил.
Даже питомец из него получился незаурядный. Я научил его нескольким ужасно потешным трюкам – например, когда кто-то кричал “Хайль Гитлер!”, он задирал в шутовском приветствии правую лапу. А стоило сказать “Исороку Ямамото!” (это тот самый мерзавец, который лично спланировал нападение на Перл-Харбор), как он тут же свирепо бил левой лапой о землю, выражая презрение и гнев. Когда занятия заканчивались и я возвращался в общежитие, он неизменно мчался навстречу. И если я говорил “Грязнуля!”, он замирал на месте, принимал виноватый вид, старательно вылизывал лапу и затем поднимал ее, чтобы я проверил, все ли чисто. Если мы с ребятами играли в баскетбол и я спрашивал на перерыве: “Кто играет лучше всех?” – Призрак тут же подбегал, хватал зубами край моей формы и радостно повизгивал. Перед нашим отъездом чунцинский кинолог не раз предостерегал меня: нельзя дрессировать Призрака так, как дрессируют домашнюю собачку, это собьет его с толку, когда он окажется на задании, но я не удержался, я просто не мог воспринимать его исключительно как войскового пса.
Именно в Юэху Призрака настигла любовь – в первый и единственный раз в жизни.
В то время я только-только расположился в Юэху. Раз в неделю я отмахивал сколько-то десятков километров до интендантского управления, где забирал почту и заодно передавал письма, которые мы написали родным и друзьям. Я говорю “сколько-то”, потому что для того, кто идет через горы, расстояние по карте, по прямой, совершенно ничего не значит. Длинное оно или короткое, местные определяют исключительно по затраченному времени – мера простая и понятная в районах, где плохо развито сообщение. Путь в одну сторону уже занимал добрых полдня, но поручение все равно считалось завидным, потому что это был единственный законный, не нарушающий дисциплинарных правил способ покинуть лагерь. К тому же дорога пролегала через один городок. Командир лагеря твердил, что бойцам нельзя там задерживаться, но, как потом выяснилось, у каждого, кто ходил за почтой, карманы пополнялись новомодными штуковинами, которые нигде, кроме городка, не водились, – секрет, о котором все знали и не сговариваясь молчали.
В посыльные просился весь отряд, и, чтобы все было честно, командир решил назначать дежурных по алфавиту. Мне повезло пробиться вперед. У того, чья фамилия была первой по списку, на ноге вскочил чирей, он не мог ходить. Я пожертвовал остатками говяжьей тушенки, которую прислала мама, и боевой товарищ согласился поменяться со мной местами, хотя претендентов на его место в очереди было хоть отбавляй, целая шеренга.
Пастор Билли подсказал, что можно сберечь силы и часть пути проплыть на лодке. У него была плоскодонка, и он сам вызвался для меня грести. Он уже стал “внештатным консультантом” нашего лагеря, мы советовались с ним
