– Скучно тебе? – спросил он, и в голосе его была ласка, которой Дуняша никак не ожидала от этого страшного взрослого дяди.

Она кокетливо наклонила голову и надула губы.

– Чего тебе? – сурово спросила она.

– Дай-ка гитару, старшина, – обратился он к молодому человеку в форме на соседних вагонках.

– Вот и правильно, – сказал Лукич. – Спой нам, Григорий Александрович, коль умеешь играть. А я свой баян дома оставил… баба моя не дала. – Он хмыкнул и стукнул себя по коленке.

Молодой человек в форме встал, отдал честь Ларионову как старшему по званию и протянул гитару.

– Вот, товарищ майор, – сказал он весело. – А это – тебе.

Он вложил в ладошку Дуняши ириску, а та показала ему язык.

– Вся в мать, – засмеялся Антон Степанович. – Какой толк в бабах?!

– Толк не толк, – возразил Лукич, – а все ради них. Они же рожают. А это – великое дело, милый человек.

Ларионов усмехнулся словам Лукича.

– Слушай, Дуняша, – сказал он. – Это для тебя песенка.

Дуняша насупилась и отвернулась, а Ларионов отпил квасу, разлитого Любой, прокашлялся и стал перебирать струны.

– Песенка про барсука, подслушанная на делянке. Автор народный, музыка народная, – улыбнулся он.

Захотелось барсуку

Под венец позвать лису:

Сделать предложе-ни-е.

Но лиса, махнув хвостом,

Под венец пошла с котом.

Вот же положе-ни-е!

Холостяцкую судьбу

Он не принял, я не лгу,

Белку ухватил за хвост!

И была она мила,

Но он большой, она – мала:

Тут сыграл значенье рост!

Устремился он к волчице —

К социальной единице

С жестким поведе-ни-ем.

И она не отказала

И в котел его сослала,

Веря в провиде-ни-е!

Понял он уже в печи —

Чужого счастья не ищи:

От судьбы сбежать нель-зя.

И мораль была проста:

«Своего» держись хвоста!

Каждому – своя сте-зя.

Дуняша сначала не хотела поворачивать голову. Но потом стала болтать ногами, смотрела с восхищением на Ларионова и смущенно зарывалась в юбку матери. Любаша, тоже уже изрядно охмелевшая от коньяка, ласкала дочь, а вскоре Дуняша перебралась на коленки к отцу, поближе к Ларионову. Лукич одобрительно кивал и оглаживал седые усы и бородку. Дуняша уже быстро, как это умеют дети, выучила слова и стала подпевать Ларионову, а он, подыгрывая, замедлял ритм, когда приходило время ей подпевать. Как только Ларионов закончил и отложил гитару, Дуняша без всякого стеснения полезла к нему на колени.

– А фокусы-покусы показывать умеешь? – спросила она лукаво, беспечно повернув его за лицо.

– А что, не боишься меня больше? – засмеялся Ларионов.

– Не, не боюсь, – смело сказала Дуняша. – А чего тебя бояться? Я мамку больше боюсь, она меня лупит как сидорову козу.

– Это что ж за коза такая? – благодушно улыбнулся Ларионов, заглядывая в лицо Дуняши.

– Не знаю. – Она затолкала в рот ириску и сунула в руку Ларионова фантик. – Мамка так всегда говорит.

Люба покраснела и махнула рукой.

– Песенка-то понравилась? – спросил ее Ларионов.

– Дюже понравилась! Только барсук – дурак.

Все рассмеялись, и Дуняша смеялась громче всех.

– Это с мужчинами часто бывает, – усмехнулся Ларионов и окликнул лейтенанта: – Лейтенант, карты есть?

– Найдем, товарищ майор, – весело ответил лейтенант с соседней вагонки и уже через несколько минут подал Ларионову колоду карт.

– Ну, смотри, – сказал Ларионов Дуняше, которая уже без всякого смущения сидела у него на коленях, – чем дядя Гриша занимается в свободное время.

Ларионов стал показывать всякие простые фокусы Дуняше, чем вызвал восхищение и самой Любы.

– Вот чудеса! Кабы я знала, что такому у вас там учат, Антошку бы своего наладила в эту службу.

Ларионов усмехнулся, и Лукич заметил, как глаза Ларионова сразу погрустнели.

– Хватит болтать, – буркнул Антон Степанович. – Клади дите спать и сама заваливайся. Дай мужикам про свое потолковать.

Дуняша согласилась спать только с тем условием, что завтра Ларионов ее снова будет развлекать и даст поносить фуражку. Ларионов пообещал ей с ответным условием, что она до утра не слезет с полки и будет послушна матери.

Вскоре народ в вагоне стал постепенно утихать: меньше ходили между рядами, меньше курили, и говор постепенно переходил в шепот. В дальнем конце вагона стихли гармонь и смех людей; перестали греметь стаканы и кружки. Антон Степанович недолго вел рассказ про свое хозяйство, так как сам уснул, сидя возле Ларионова. Горел тусклый свет от трех фонарей, привязанных кое-как к потолку.

Лукич прибирался и засобирался.

– И мне пора идтить, – сказал он ласково. – Я же без места.

Ларионов поднялся и пригвоздил за плечи Лукича.

– Спите на моем. Мне все равно не уснуть. Пойду с лейтенантом покурю в тамбуре.

– Да кури уж здесь, Григорий Александрович, – улыбнулся Лукич.

– Не хочу: бабы тут с детьми спят. И так за день надымили, – сказал Ларионов и вышел, за ним последовал молодой лейтенант.

Когда Ларионов вернулся, Лукич не спал.

– Садись, Григорий Александрович, я чай набадяжил. Почаевничаем.

Он налил Ларионову чая и открыл обернутые газетой и перевязанные тряпочками банки с вареньем и медом.

– Хорошо-о, – застонал он, потягивая кипяток и причмокивая. – Люблю чай, Григорий Александрович. Особенно вечерком. Вот сядем с бабой моей: самовар пыхтит, сахарок хрустит, – и говорим с ней, говорим. Уж столько лет живем, почитай, полтинничек вместе, а все говорим. Я ее взял, когда ей семнадцать было, а мне двадцать. С тех пор и живем душа в душу. Я ведь из Тверской губернии родом, а в Сибирь на заработки уехал. Сын мой работает в колхозе трактористом, а дочка наша в Москву подалась. Она у меня ученая, важная птица. Работа у нее непростая, понимаешь. Учительствует, понимаешь.

Лукич заметил, как блеснули глаза Ларионова.

– А что же она преподает? – спросил Ларионов, отпивая чай.

– Географию детишкам толкует в школе. Вот так-то… – с гордостью сказал Лукич. – А ты-то чего не женат? Чего детей не завел?

Лукич, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Оно ясно – служивым тяжело приходится. Страна-то вон какая огромная: то туда пошлют вашего брата, то сюда.

Ларионов вздохнул. Ему сильно хотелось открыться Лукичу – этому доброму человеку, так ласково смотрящему на него. Но он не мог. Слишком много всего он теперь носил в