– Ах вот как! – Зябкий холодок охватил плечи Катерины. Она вся сердито подобралась, еле сдерживая себя от гневной вспышки. Глаза ее искали встречи с глазами Григория, но он, упрямо склонив свою черную голову, смотрел на маршрутные листы. – Значит, что было, то было и быльем поросло? – спросила Катерина. – Я понимаю, я все понимаю, Григорий Митрофанович!.. Я все понимаю. И мне обидно; обидно за то, что я все эти годы была такая дура! Такая дура!.. А ты был умен. Ты был очень умен! – и засмеялась сдавленным, злым смехом.

– Ты что-то говоришь не то. Что-то не то!

– Не то? А ты бы хотел, чтобы я тебе сказала спасибо за все, что было и что ты стараешься забыть?

– Ну, ну.

– Что «ну, ну»?

– Ну, слушаю. Я слушаю.

– И только?

– А что же еще?

– Ах вот как! Ты слушаешь и ждешь, когда я уйду? А я вот не хочу говорить и не хочу уходить. Я хочу выслушать тебя!

Григорий посмотрел на Катерину исподлобья. Во взгляде его широко расставленных глаз, в смуглом его лице со впалыми щеками что-то было от матери, молдаванское. И он, с трудом сдерживая раздражение, твердил себе: «Молчать, молчать! Иначе я наговорю глупостей».

Катерина опустилась на стул и несколько минут сидела молча.

– Я чувствую, я понимаю, что все прошло, – грустно проговорила она наконец, – но я не могу забыть, что было. Не могу! В этом моя жизнь. Только ты знай, я не навязываю тебе свою любовь. Нет! А ведь я отдала тебе так много любви!.. Так много любви! И сумею ли я кого-нибудь полюбить так, как любила тебя? Нет, не сумею!.. Мне и теперь все еще кажется, будто ты где-то рядом со мной, как невидимый огонек: греешь, а поймать не могу! И так хочу поймать!.. А огонек все убегает и убегает!.. Все убегает и убегает!..

Григорий еще ниже опустил голову. И когда в кабинет вошел Яков Ярморов, он обрадовался его приходу и ждал, что тот скажет. Ярморов, взглянув на него и на Катерину, хотел было уйти из кабинета, но его опередила Катерина.

Григорий слышал ее торопливые шаги по коридору, слышал, как глухо захлопнулась внешняя дверь, и эхо мрачно разнеслось по дому, будто в расщелине гор.

– Ты что, ко мне? – спросил Григорий у Ярморова.

– К тебе, – сухо ответил Ярморов. – Как быть с Нелидовой?

– А что с Нелидовой?

– Она подала мне заявление об увольнении. Думает уехать в Томск. А как ты?

– А что я? Что я? – рассердился Григорий. – Черт знает что получается! Что я? Ты должен сам решить: нужны ли тебе специалисты или не нужны? И если тебе не нужны…

– Ну, ты это оставь! – перебил недовольно Ярморов. – Ты лучше меня знаешь, почему она подала заявление об увольнении. И, в сущности, она права! Я не могу смотреть на нее только как на специалиста. Она не придаток какой-то машины, а человек! С чувствами, с гордостью, с самолюбием! Она человек. Ты же ведь… – Ярморов хотел сказать: «любил ее», но передумал и сказал: – Кто не знает о том, что было у вас.

Григорий приложил ладонь к щеке и, морщась, как от зубной боли, проговорил:

– «Кто не знает!.. Кто не знает!..» А что знать? Нечего знать, Яша. Я вот сижу над грудами документов и занят Приречьем и Барольском. В Приречье судьба моих многих лет. Меня занимает железо, железо и руды! Да, да!

Ярморов искоса смотрел на Григория. Может быть, он и в самом деле так много работает, что любовь, чувства для него не существуют? Не-ет! В том, как он говорит о Приречье, в самом тоне его голоса, в выражении его глаз было что-то странное, прячущееся. Ярморов не верит, что Муравьев занят только делами. Тут кроется что-то другое.

– Ну, тебя ждет машина, – сказал Ярморов и ушел не попрощавшись.

2

– Вася, будь добр, сверни на Ленинскую.

– К тому же дому?

– К тому же дому, – мрачно ответил шоферу Григорий, поежившись, как от озноба. То, что даже шофер Вася знал уже дом Сурикова не Ленинской, где размещались вечерняя школа живописи и Союз художников и где бывал в эти дни Григорий, теперь Григорию было неприятно. «Все знают, а ничего нет», – подумал Григорий и, надвинув пыжиковую шапку на лоб, отвалившись на пружинящую спинку сиденья и положив руки в хромовых перчатках на колени, стал смотреть вдоль улицы. Но он не видел ни узких тротуаров, обсаженных деревьями, ни качающегося молочно-белого света фар; ни мотылькового роя снежинок в лучах света и лунного половодья, которое, прорвав хребтовину гор, хлынуло потоком в низину и затопило город блеклым, неживым светом; ни громады сырых туч, что медленно ползли с юга навстречу луне. Ни туч, ни неба, ни деревьев, запорошенных инеем, не видел Григорий, хотя и смотрел на деревья, дома, тучи. Мысли и чувства нахлынули на него, подобно потоку неяркого лунного света, залившего город.

«Какая-то путаница и в душе, и в действиях, и во всем, – говорил он себе. – Мне надо разобраться и кое-что пересмотреть». Но что пересмотреть и в чем разобраться, он и сам хорошо не знал. «И откуда она взяла какие-то медные фиалки? Не было никаких фиалок! И разве она, говоря о любви, понимает любовь так, как я ее теперь понимаю и чувствую? – подумал Григорий, вспомнив гневное лицо Катерины. – А вот теперь я еду к тому же дому!.. Зачем я еду?» – спрашивал он себя и все-таки ехал. И каждый раз после такой встречи он чувствовал, что Юлия уходила от него еще дальше. И спрашивал себя: за что же он ее любит? Что ищет в ней? Она не геолог. Она не интересуется им, и все же он тянется к ней. «Тридцать лет я жил как все, и вдруг все мое спокойствие полетело в тартарары, – ругал себя Григорий. – Нет, я взнуздаю себя! Я заставлю себя дни и ночи сидеть над материалами Приречья и Барольска. Я уйду в тайгу, в горы и буду рыскать по волчьим тропам, но не позволю себе никакой сентиментальности!»

Вася затормозил машину возле бревенчатого, почерневшего от времени двухэтажного домика. В этом домике когда-то жил Василий Иванович Суриков. Здесь он переживал творческие неудачи и радости. Здесь он задумал свою великую «Боярыню Морозову», «Утро стрелецкой казни», «Переход Суворова через Альпы», «Взятие снежного городка» и много других картин. Не Сибирь ли вдохновила его на мужественные, героические образы?

Григорий прошел в ограду. Мела поземка. Снег вихрился и