Снаружи послышался топот, в землянку ввалился Марченко.

– Разрешите, товарищ командир? Вас в санитарную землянку кличут. Там этот раненый в себя пришел.

– Так! Ладно, Иван, как-нибудь потом дофилософствуем. Нынешняя задача тебе ясна? Готовь свою группу в головной дозор, скоро нам уже выступать.

Ткачев накинул полушубок и поспешил в «санаторий», как меж собой в шутку называли бойцы отряда санитарную землянку, на которую, как казалось многим, командирская власть не распространялась. Здесь царили порядки, установленные суровым, непреклонным и невозмутимым, едким на язык отрядным фельдшером Арменом Багратовичем Симоняном, которого все в отряде, – за глаза, естественно! – называли «генерал-Багратионычем». А его помощница Люба… Привлекательная, веселая, синеокая и русоволосая, крепко сбитая – отличная лыжница-спортсменка, ворошиловский стрелок и умелая медсестра-санинструктор, – девушка в отряде была объектом тайных воздыханий многих, но – попробуй, подступись… Повода никому не давала, а ручка у Любани – при перевязках нежная, а для пары нахалов оказалась очень тяжелой… И то счастье для нахалов, что дело оплеухами закончилось, – кабы генерал-Багратионыч прознал или – полный капут! – командир… Лучше в чаще на осине самого себя через повешенье казнить.

– Ну, как он, Армен Багратович? – спросил Ткачев.

– Обе раны на голове, конечно, серьезные. Сильнейшее сотрясение мозга. Крови потерял много. Насчет обморожения – тут не так страшно. Волдыри на руках-ногах, щеках сойдут, кожа слезет и новая нарастет. А вот голова… С такой травмой месяц, по самому скромному счету, больничного режима месяц положен. Полный покой, витамины и тэ дэ. Как он по лесу пер?! Хм… прошу пардона.

Фельдшер смущенно смолк, словно устыдился, что допустил столь мужланский оборот при своей столь интеллигентской профессии. Ага, а то Ткачев не слышал, какой Симонян применяет словесный «наркоз», когда больные зубы выдирает – какие уж другие способы лечения в лесу! При виде зубных клещей и самые боевые храбрецы бледнели, тряслись – вот тогда фельдшер и применял свой «наркоз» трехэтажный.

– Поговорю я с ним, Багратович…

– Только недолго, товарищ командир. Очень слаб. Пять минут максимум.

– Ладно-ладно. Вы пока с Любой воздухом подышите.

Ткачев склонился над раненым. Язычок коптилки едва освещал черное лицо, резко контрастирующее с белой шапкой забинтованной головы.

– Вы слышите меня? Кто вы, как зовут?

– Где я? – Распухшее обмороженное лицо с багровыми пельменями век и огромными, исчерна-сизыми мешками под глазами движение губ исказило еще больше, потому что выглядело со стороны никаким не движением, а отчаянной гримасой, больше схожей с судорогой.

– В особом отряде органов госбезопасности Советского Союза. Кто вы такой?

– Какая разница… – Гримаса-судорога словно усилила дерзость ответа.

– Слушай, хлопец… Мне с тобой антимонии разводить некогда. Я – командир отряда, старший лейтенант госбезопасности Ткачев. А ты кто?

– Госбезопасности… – эхом отозвался раненый. – Ксиву покажи, старший лейтенант…

Ткачев хмыкнул, вытащил из внутреннего кармана удостоверение НКГБ, поднес раненому к глазам.

– Прочитал? Ты мне тут бдительность не изображай. Кто таков? И про шифровку давай рассказывай.

– Не знаю, об чем базар…

– Кончай ваньку валять. Тут тебе не уголовный розыск, который тебя на гоп-стопе повязал. Мои разведчики тебя в лесу подобрали, понял? Рассказывай! Как зовут? Василием?

Раненый вздрогнул.

– Это ты в бреду так назвался. Видишь, я с тобой со всей откровенностью. Даже больше скажу. Цифры, которые в шифровке были, мы в Москву передали и ждем ответа. Меня интересует не содержание, а происхождение документа. Это ты из немецкого лагеря три дня назад сбежал?

– Три дня?! – Раненый попытался приподняться, но тут же обессиленно рухнул навзничь.

– Три дня. Где скитался, хлопец, где отлеживался? – сурово спросил Ткачев. – О том, как в лагере для военнопленных оказался, после расскажешь, а сейчас давай про шифровку.

Раненый молчал.

– Ну, чего язык проглотил? Ты учти, что рассусоливать я с тобой не буду. И так вижу, что ты из уголовных. Вот и прикинь – попался нам урка, да какой-то странный: шифрованную записку кому-то несет… Давай-ка побыстрее соображай и колись до жопы.

Заскрипела дверь, впуская поток холодного воздуха.

– Товарищ командир…

– Ну? – раздраженно обернулся Ткачев.

Это был радист – протянул листок. Ткачев быстро пробежал его глазами.

– Так… Ну, вот, – удовлетворенно проговорил и посмотрел на раненого. – Зря молчишь. За шифровку тебе Москва благодарность объявляет. Я тебе даже государственную тайну открою. Подписал шифровку наш человек. Говорил он тебе свой позывной для Москвы? Молчишь… Это правильно – доверяй, но проверяй. Тогда я тебе его сам назову. Вот и проверишь. Если совпадает, то какие сомнения, не так ли? А подписана шифровка так… – Ткачев испытующе уставился в лицо раненому. – «Я-один-двадцать четыре»! Так? И назвался он тебе для того, чтобы тебе поверили те, кому ты шифровку нес, поверили в ее подлинность. Так? Ну что скажешь?

Раненый открыл глаза и попытался скосить их на Ткачева. Еле заметно шевельнулись губы.

– Теперь скажу… Да… Он в лагере… Он сам не смог… Плох совсем…

– А кому ты шифровку нес?

– Через партизан передать… В специальный отряд…

– Вот! Точно по назначению, чертова бабушка, ты и попал! Я же тебе представился и об отряде сказал! – радостно хлопнул себя по коленям Ткачев. – Везун! Как тебя полностью кличут-то, Василий? А то фамилию в бреду ты как-то невнятно бормотал.

– Мятликов. Василий Мятли…

Раненый снова потерял сознание.

Возникший у Ткачева за спиной генерал-Багратионыч решительно скомандовал:

– Попрошу, товарищ командир, на выход! Вы что же, Дмитрий Павлович!.. Попрошу!

ГЛАВА 10. ФЛЯГИН

«Глупейшая и унизительная ситуация! Я – здоровый, полный сил мужчина, старший офицер, майор! – скатился до положения и обличья ледащего пса!» Круминьш ожесточенно шоркал метлой, разгоняя с выложенной бурым кирпичом дорожки серую снежную кашицу. Поравнявшись со скамьей, прислонил метлу к узорному чугунному литью, опустился на сырые, давно почерневшие, но прочные, плотно прилегающие друг к другу деревянные плашки сиденья. Скамья была в точности такой, как и ее сестры на аллеях в сквере над Даугавой. В летние вечера Круминьш любил вальяжно прогуляться по тенистым аллеям, обращая на себя внимание дам щегольским, тщательно подогнанным по фигуре мундиром, украшенным штаб-адъютантскими аксельбантами. Майор кокетливые взгляды игнорировал, предпочитая небрежно расположиться в одиночестве на одной из скамей, выудить из кармана галифе изящный позолоченный портсигар с душистыми турецкими пахитосками и – любоваться, любоваться закатом над Рижским заливом, пуская голубоватые кольца ароматного дыма и покачивая стройной ногой в начищенном до зеркального блеска высоком лаковом сапоге.

Раз в неделю, как правило, в пятницу, Пауль Круминьш совершал свой вечерний променад в штатском. В сгущавшихся сумерках, проводив закат, он посещал неприметное кафе на узенькой и