ты летишь на ней, летишь неизвестно куда, какое у тебя выражение лица, как звучит твой вечный рехаб. На другом этаже я хватаюсь за твою гибель и прогоняю ее через праздники нарциссизма, подключаюсь к твоей смерти ради своего (теперь) бесконечного ТВОРЧЕСКОГО ПОТЕНЦИАЛА, криэйтив-райтинга, повторяющегося этюда, упражнения, пытаюсь дать какой-нибудь новый ракурс, Я, ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН, ТВОРЕЦ ПОРЕЗОВ, ИФИГЕНИЯ, Я МЕДЕЯ, МЛАДШАЯ ДОЧЬ КОРОЛЯ ЛИРА, ЭТО ОФЕЛИЯ, ЭТО БУХАРИН, КОТОРОГО РАССТРЕЛИВАЮТ РАДИ ВНУТРИПАРТИЙНОГО МИРА. Нет никакой «мрачной древности», есть здесь и сейчас, а тут барды поют, что искусственный свет на бумажных цветах – это так смешно, Я СНОВА ОДИН, КАК ИСТИННЫЙ НЕКРОРОМАНТИК. Я не ранний – я раненый. Я стою здесь, перед тобой, болю всем своим телом, хватаюсь за яд, как за блестящие конфеты в хрустящих фантиках, рвусь сквозь невозможный поток из человеческих рук, Терракотовая армия, и лицо каждого воина – это мое лицо, мной блюет их каменное сборище, терракотовая толпа, это все расщепляется, а я только и умею, что закричать в ответ: DISC-DISC-ДИСК, это единственная мантра, единственная молитва, что я могу сформулировать, выдать тебе в качестве пожизненного своего подарка, в качестве непреодолимого обстоятельства, я не ранний – я раненый, не ранний – раненый, я раненый, я не ранний – я раненый, рваный.
Лицо ЯСОНА застывает одним кадром, полная тишина. Через минуту статичной картинки появляется черный экран.
Пятое действие отряд детей танец
МЕДЕЯ стоит в каком-то углублении сцены, как бы в оркестровой яме, так что мы видим только ее верх: голову, плечи, грудь, часть живота. Около нее, справа и слева, стоят два ребенка, их мы видим полностью. Они поднимают с земли бронежилеты, крупные черные автоматы, шлемы, вооружаются, экипируются.
МЕДЕЯ. Ко мне придите, дети! Утешаете / Лишь вы в несчастье. Так сплетем объятия! / Живые, жить вы будете для матери, / Хоть вас отец получит. Но уж близок срок – / И оторвут вас, плачущих, у изгнанной / От губ, от сердца. Умерев для матери, / Умрите для отца!
Один сын стреляет в другого сына, тот падает замертво и остается лежать на сцене. Тогда на сцену выбегают еще десять детей, все в экипировке, каждый с автоматом. Они начинают танцевать под песни из мультфильмов, пока их мертвый брат лежит под ногами.
МЕДЕЯ. Невольное / Блаженство в душу входит. Мне Ясона лишь / Недоставало зрителем. Не сделала / Я ничего, злодейство без него свершив.
В зрительный зал входит ЯСОН, молча садится на одно из кресел и смотрит на сцену. Дети начинают целиться в него.
МЕДЕЯ. Твоих детей готовься схоронить, Ясон, / Насыпь курган им. Тестя и жену твою / Как должно погребла я и тела сожгла. / Убит твой старший сын, и на глазах твоих / Второй твой сын погибнет.
Дети всем отрядом стреляют в ЯСОНА, спускаются со сцены, подходят к нему, берут его за руку и уводят из зала.
МЕДЕЯ. Нет, насладись, обида, местью медленной. / Мой этот день: он был царем дарован мне.
Шестое действие Медея колесница
МЕДЕЯ все еще находится в яме, все еще лежит в стороне ее сын. Сверху спускается и повисает в воздухе колесница, в которой стоит ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН, ее удерживают канаты. Пока МЕДЕЯ говорит, ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН беззвучно – одними только губами – синхронно повторяет ее реплики.
МЕДЕЯ. Это сценарий без слов, это спектакль без слов, больше нечего сказать, поэтому все, что произносится, всегда ставится в скобки. Абсолютно безмолвный спектакль, закрытый рот, который продолжает промывать слюна, – так прорывается все, что произносится. Вот я и притихла, что-то затихло меня, сплюнуло. Я бежала из текста, чтобы стать бесконечным образом, светящейся картинкой, на которую ты нескончаемо смотришь, и начинают болеть глаза. Я же смотрю наверх и вижу только эту колесницу, я тяну вверх руки.
МЕДЕЯ тянет вверх руки.
Я тяну вверх руки, но никак не могу дотянуться до колесницы, она мне не принадлежит, но я принадлежу ей. Каждое мое слово оказывается заверенным, одобренным там, наверху, на этой колеснице, иногда я говорю что-то новое, переназываю, например, эту колесницу, называю ее урной для праха, воздушной могилой, тучей, несущей пожар вместо дождя, и на секунду мне кажется, что эта колесница, которую я называю урной для праха, воздушной могилой, тучей, несущей пожар вместо дождя, иногда мне кажется, что эта колесница рушится, но она только корректирует свой бездонный ход по небу. Я бросаю гранаты, ножи и вилки в ее сторону, но они падают, они закатываются в место, где покоюсь я – вся из себя, я – сама в себе, моя частная собственность, неразделимая и неприкосновенная, я – свинцовый купол, который покрывает мое желание, мои желания, мои множества, мои монады, единицы, нули. Я смотрю вверх, тяну вверх руки, я вижу только днище этой колесницы, вижу только ее колеса, я представляю лицо человека, который стоит на ней, но человек ли это. Если это человек, то ни в коем случае не стоит отождествлять его с колесницей, на которой он стоит, мы, наверное, можем назвать его ОТЦОМ, БОГОМ или ПОЭТОМ, но не городом, не сообществом, не страной. Если бы мы назвали его, раз-два, городом, сообществом, раз-два-три, или страной, то мы должны были бы сказать: у него красивое или некрасивое лицо, я люблю его или я убью его. Где-то в этой точке есть непростительная манипуляция, и я не знаю, в каких отношениях этот человек с этой колесницей, раз-два-три-четыре. Я уже ничего не знаю, мне нечего сказать, тебе нечего сказать, я не ранний – я раненый, я не ранний – я равным образом раненый. ТВОРЕЦ ПОРЕЗОВ, я стою перед тобой, раз-два-три-четыре-пять. Это никогда не ирония, это никогда не смерть – я никогда не хочу писать смерть, раз-два. Никто не шевелится, рты закрыты, но на фоне раздается запись искусственного смеха, никто не шевелится, раз-два-три. Первое действие исключает второе, второе исключает третье, и так до конца, пока не останется ничего, никто не шевелится, я больше ничего не говорю, стою молча. ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН, что стоит надо мной, что едет на колеснице сверху, поджигает ее, поджигает свою колесницу и горит. Огонь освещает все пространство. Занавес закрывается, это раз. Сквозь него все еще пробивается свет, это два. Но тот ли это свет, которому ты готов улыбнуться, наконец, это три.
Никаких
