Тушина в Калугу. Она вспомнила это сейчас же. За перегородкой было тихо. Потом опять там что-то скрипнуло. -- А что? -- сказал голос. -- Вы приезжая? -- спросил мужчина. Он стал говорить вы, потому что до него снова вместе со скрипом донесся шелест шелка. Этот шелест прополз по перегородке и затаился совсем близко, почти с ним рядом. Он опустил глаза и чуть-чуть прикрыл их: в нем пронеслось желание представить себе эту особу, и это казалось ему легко, если закрыть глаза. Он был из такого сорта людей, которые никогда, ни при каких обстоятельствах не отказывают себе в этом маленьком наслаждении... И вдруг он увидел небольшую трещину в перегородке. Он приник к ней глазом. Но он рассмотрел только тонкую талию в чем-то голубом и ниже что-то голубое и волнующееся. Эта девушка или женщина, несомненно, стояла на коленях на лавке или кровати. ГЛАВА III. Вошел с вином Азейкин. Он хотел было, переступив порог, пройти прямо к столу, но остановился у порога и посмотрел на приезжих, поочередно на мужчину и потом на женщину, потом опять на мужчину. Он хотел угадать по их лицам, что тут произошло, пока он ходил за вином. Он застал приезжих стоявшими у перегородки. Мужчина отошел от перегородки на средину комнаты и показал глазами и движением головы? чтобы Азейкин подошел к нему. Затем, когда Азейкин подошел, точно так же, движением глаз и головы, указал на перегородку. -- Кто там? -- спросил он тихо. -- Как же ты говорил, что никого нет? Азейкин вдруг повернулся к перегородке и крикнул: -- Ну, ты, дура!... И опять повернулся к приезжему: -- Играла? Я ее сейчас... Погодите, только поставлю вино... Приезжий силился сообразить, что это все значит: особа, скрывшаяся за перегородкой, одетая в шелк, не могла быть мужчиной. Между тем Азейкин кричал на нее как на свою работницу. Секунду он смотрел на Азейку, ничего не понимающими глазами, потом он спросил: -- Кто это? Айзека вздохнул: -- Дочь моя. -- Твоя дочь? У приезжего мелькнула мысль, не смеется ли над ним Айзека, но эта мысль была лишь мгновенный укол самолюбию и гордости и потухла в мозгу, едва родившись и никак не отразившись на лице приезжего. Но если он не смеется, так что же это такое? С какою-то натугой он смотрел на Азейку. -- Дочь, -- повторил Айзека. -- изволите видеть, она немного не в своем уме... -- Сам ты, холоп, не в своем уме, -- обиженно сказал голос за перегородкой. -- У Азейки глаза стали вдруг испуганные, и он воскликнул: -- Ваша милость! Не подумайте, чего. Ей-Богу, она мне дочь. Вот вам крест. И он перекрестился, уставившись в глаза приезжему, и старался не мигать, чтобы приезжий видел, что он ничего от него в уме не прячет. Иногда человек говорит одно, а глаза его говорят другое, и тогда человек прячет глаза. Айзека не хотел этого. -- Вот вам крест, -- повторил он. И хотел перекреститься. Но приезжий поймал его за руку, уже поднесенную ко лбу, и отвел руку вниз. -- Будет, -- сказал он презрительно, -- я вижу, что не врешь. Айзека чуть-чуть побледнел и закусил губу, так как вспомнил кое-что про приезжего. Про него рассказывали многие бывавшие здесь еще при "царике", что он занимается "ведомством". То, что приезжий не дал ему сотворить крестного знамения, он так и понял, что это ему неприятно. Он, однако, сейчас же совладал с собой. -- Все село знает, -- сказал он, -- спросите кого хотите. Она у меня -- дурочка... Тут немного не так. И он повертел пальцем против своего лба, очень большего и переходившего непосредственно в лысину. Но на лысине у него выступил пот, как роса, потому что он не переставал думать о том, что приезжий не дал ему перекреститься. Он смотрел на приезжего теперь уж совсем иначе, чем смотрел раньше, и ему стоило немалого усилия, чтобы не отступить от него хоть на полшага. Жуткий страх вдруг вполз ему в душу и обдавал холодом. -- С чего это с ней? -- спросил приезжий. Айзека опять вздохнул, опустил глаза и сказал угрюмо: -- Поляк один от Сапеги нехорошо сделал. -- Как нехорошо? -- Так нехорошо... Как нехорошо делают с девушками. -- А! Ну? -- Ну, она и пошла... Вот спросите, кто она, -- скажет: королевна. Это он ее так звал... Айзека махнул рукой и стал еще угрюмее. Теперь он глядел в сторону. Но он говорил правду. Он никогда никому не смотрел прямо в глаза, когда его спрашивали про это... -- Что-ж он ее бросил, что-ль? -- Известно, бросил! Зачем она ему?.. За перегородкой тихо, как раньше, зазвенели струны. -- Вот на бандуре обучил. Так и сидит на постели. Оденется и сидит. Приезжий быстро спросил: -- А откуда у ней это платье? -- Разве видели? Он же подарил. У ней и сапожки есть... Из Москвы даже, скажу вам, так многие бывают-- поглядеть. Тут он поднял глаза на приезжего и хотел сказать еще что-то, но опять вспомнил про то, как он схватил его за руку, и забыл и о дочери, и о том, что хотел сказать. Но за перегородкой звенели струны... И в нем, в том жутком холоде, который опять на него дышал, заворочалось потихоньку в мозгу что-то другое, не то, что он хотел сказать, -- тоже жуткое и дышащее холодом. Даже во рту у него был холод, когда он заговорил об этом, о том, что нежданно пришло ему в голову. -- Ваша милость!.. -- Ну? -- А о чем я вас хочу попросить. И тут вот именно и стало особенно холодно во рту, и губы тоже похолодели. -- О чем?.. -- Может, ваша милость... И ну их к Богу совсем и с деньгами... Ваша милость, думаете мне радостно?.. Пусть, хоть и не ездят... Он никак не мог сказать главного, того, что ему нужно было, потому что все жутче ему становилось. Он внезапно смолк. -- Кто ездит? -- спросил приезжий. -- Ты про кого говоришь? Но Айзека сам забыл, про что говорил, только-что. Он поднял голову и сказал тихо: -- А?.. Он усиливался сказать про то, что нужно было сказать. Но, язык его не слушался. -- Какие деньги? Кто к тебе ездит? Тут он вспомнил. -- Это я про московских. У меня и сам Салтыков был... -- Зачем? -- А как же! Приедут и сейчас, чтобы она им играла. Сами пьют. А она, значить, вот тут. Приезжий кивнул головой в сторону перегородки. -- Эта? Дочь? -- Она... Дарят. Сперва было хотели в приказ, да я умолил... -- Зачем в приказ? -- Бог их знает.
