Действительно повзрослеть мне довелось в день, когда были убиты четырнадцать человек.

В нашей тихой округе давно не убивали разом столько народу. Ничто не предвещало беды, когда мою сестру сговаривали замуж.

Все было чинно, благородно. Но затем наши земли сотрясло очередное землетрясение и в нашей жизни уже ничего не успокоилось…

Вскоре после полудня земля всколыхнулась и ушла из-под ног, я упал на вытоптанную землю двора, земля тряслась у меня под щекой, и я видел, как скакали на плоских камнях концы деревянных свай под полом дома.

День был занятой, дома никого, и поэтому у нас никого не зашибло. И сам дом устоял, только немного расползлась солома на крыше, пришлось звать соседей поправлять.

Все минуло почти без последствий, все успокоилось. Только у нас в семье уже больше не осталось покоя.

Деньги, вырученные за продажу запрещенной книги, потратили на приданое и свадебный пир.

Незадолго до свадьбы до наших мест дошла весть о падеже скота во всех окружающих землях. А вскоре напасть добралась и до нас. Волы, грустно моргая, ложились на землю и уже не вставали, лошади кашляли и высыхали на глазах. Вскоре во всей земле не осталось ни одной вьючной повозки. Все тягловые животные вымерли.

Я слышал, как мой дед сказал моему дяде:

– Не ко времени эта свадьба. Отказаться бы.

И сам тяжело закашлялся.

– Как мы можем? –  угрюмо спросил дядя, и было понятно, что никак. Что следует идти до конца.

Мацуда тем временем натаскивал меня на обращение за столом, как борзую собаку.

Мало-помалу труды моего учителя дали свои плоды. И через месяц на свадьбе моей сестры я выглядел вполне пристойно.

С угощением в руках я не вызывал открытых толков родственников со стороны жениха. Жених сестры мне не понравился, как не понравился бы любому мальчишке на моем месте, он был низкоросл и не обеспечен, но держал себя настолько снисходительно, словно оказывал нашей семье неимоверное благодеяние. Впрочем, так это и было, а приданое сестры оказалось не слишком богатым.

Он был достаточно снисходителен, чтобы почти на равных посмеяться с мальчишками, среди которых был и мой младший брат, а со мной он не перекинулся, кажется, и словом. Так, бросил пару раз в мою сторону косой взгляд. Я тоже не обременял его своим обществом.

Мы проводили сестру в ее новый дом в деревне за пять ри от родительского дома и начали жить дальше.

Вскоре я получил свою взрослую прическу. Мацуда обрил меня в обществе деда и дяди, мне налили саке, которое я не помню как выпил, и вообще тот день не закрепился у меня в памяти, потому что с гор в долины тянулись голодные и больные беженцы и мы с дедом все дни проводили на деревенской заставе, где беженцам давали отдохнуть, их поили, но не кормили, потому что нечем было. Их отправляли дальше.

– Уходите, –  сказал мой дед старейшине неприкасаемых, всей деревней явившихся к нам на порог и на коленях умолявших о малости пищи. – Пейте воду и уходите.

– Дайте нам поесть… У нас есть деньги.

– У нас деньги тоже есть, –  угрюмо отозвался дед.

Старейшина неприкасаемых, часто кашляя, выпил воды и передал ковшик назад, в нестройную толпу нелюди. Дед потом этот ковшик приказал сжечь. А к вечеру он уже слег сам…

Дед подхватил ту самую потливую лихорадку, что в три дня свела его в могилу.

Мой мир остановился, накренился и рухнул.

Вскоре после похорон Мацуда подошел ко мне, когда я не чуя ног вышел из храма с поминальной службы.

– Ты понимаешь, что теперь все переменится? – спросил он. –  Что ничего не будет как прежде?

Я понимал.

Место деда унаследовал дядя, как старший в семье. И теперь мой младший брат будет полностью законным наследником. А я… А я теперь совсем никто.

– Я поговорю с твоим дядей, –  пообещал Мацуда. И, видимо, поговорил, так как продолжал жить в бамбуковой роще. Но никаких приказов мы больше от главы дома не получали. Казалось, про нас вовсе забыли. Хотя, возможно, так и было. В деревню пришел голод, и всем было не до нас…

Я проводил дни, занимаясь то тем, то этим по хозяйству, ели мы то, что подавали нам из большого дома, а было этого очень немного. Я не мог найти себе применения. Мацуда меня к себе не звал, незачем было. Я точил короткий меч, доставшийся мне от деда, так часто, что мог, казалось, переточить его целиком в бесполезную металлическую пыль.

А однажды глухой осенней ночью в дом ворвалась избитая воющая сестра, разбудила всех и, рыдая на руках матери, рассказала, что муж ее разоблачил и выгнал из дома.

Ей подходила половина срока беременности, и она собиралась шить одежду для ребенка, вставляла нить в иголку и все никак не могла попасть, потому взялась за нее левой рукой и вставила, а муж это заметил и озверел. Он бил ее, пинал ногами, кричал, что так и знал, что ему подсунули порченый товар, что слухи ходили и братец ее такой же урод и что хочет подсунуть ему своего подкидыша такого же. Кричал, чтобы она убиралась, выкинул ее на улицу. А потом напился и уснул.

Я слушал все это, леденея от ярости и отчаяния.

– Кто еще слышал это? –  спросил я.

– Да все! Вся улица! Это все из-за тебя! Ну что тебе стоило выучиться, как все? А теперь меня муж из дома выгна-а-ал!

Я дождался, пока женщины не уснут, снял подаренный дедом короткий меч с подставки в почетной нише, а другого оружия у меня никогда и не было, и выскользнул из дома.

Пять ри я прошел в полной темноте, совершенно один, с коротким мечом за поясом. Напасти обходили меня стороной, наверное, в тот момент на той дороге я был самой большой напастью.

Зачем я туда пошел? Не знаю. Может, хотел сделать хоть что-то, что угодно, чтобы исправить хоть самую малость…

Я нашел уже бывшего мужа сестры одного, совершенно пьяным в его доме.

– А тебе чего здесь надо, тварь косорукая? – успел тот спросить, прежде чем я зарубил его одним ударом из ножен. Зарубил ранним прохладным утром на пороге его собственного дома. Даже сам не понял как. Бездумно. Хладнокровно, один на один. Без свидетелей. Так же бездумно я стряхнул кровь на пол с лезвия меча, взмахнув левой рукой, вложил меч в ножны и немедленно покинул