— Больно надо великому князю на меня глядеть! — сказал он. — Ему бы на своих людей поглядеть да понять, что коли отдаст сыну Киев, так не миновать беды. Но не смею вам на пути вставать, — кузнец насмешливо поклонился и, отойдя на обочину, пошёл своей дорогой. Боярин хмуро проводил его взглядом, но ничего не ответил.

— Тьфу, змей! — выругался дядька Ждан. — На Киев замахнулся.

— Куда уж ему, — проворчал боярин. — Едем!

Два следующих дня обоз провёл в дороге: от Менска добираться пришлось через Друцк, Туров и старое Владимирово городище. Поговаривали, что в густых лесах между Полоцким и Черниговским уделами хозяйничают лихие люди, разбойные ватаги, и встретить таких означало всего золота лишиться, а то и жизни, коли совсем не повезёт. Сделав лишнюю петлю к Турову, боярин рассчитывал проехать безопасно, но на выезде из Владимирова городища понял, что через один лес проехать всё-таки придётся. Долго спорил с дядькой-стремянным и с сыном, хотел дожидаться раннего утра, чтобы ещё раз отдохнуть в городище и выехать с зарёй, но те отговорили: мол, и так уже потеряли лишний день, когда б не ехали через туровские земли, давно могли бы быть в Киеве. А день поздней осенью короток, если ехать, так лучше сразу: тянуть ни к чему, а в лесу темно что днём, что вечером.

Решили ехать. Когда въехали в городищенский лес, уже смеркалось, но ещё не совсем стемнело, и боярские слуги погоняли коней, чтоб шли скорее: до темноты могли успеть проехать. Но лес густел; вскоре корни, колючие кусты и нижние ветви деревьев так сплелись, что толпе конных проехать было никак невозможно, и дядька Ждан приказал разойтись в длинный строй: тропка была одна, да такая узкая, что даже один конный мог с трудом проехать.

Было тихо: всю округу окутали серые зимние сумерки, гулкая, мягкая снежная тишина. Замёрзший лес не молчал, звенел на ветру: хрустел подмёрзший наст под копытами у лошадей, тихонько позванивали бубенцы на упряжках, затянувшиеся тонкой корочкой льда от замёрзшего пара, печально выл ветер, цепляясь своими невидимыми крыльями за полуобнажённые изогнутые чёрные ветви. Вдруг что-то коротко свистнуло мимо боярской шапки, и в деревянную дугу обоза вонзилась стрела с пёстрым оперением. Воткнулась остро отточенным наконечником и задрожала, запела в плотном морозном воздухе…

— Молодец, — шепнул Иван, с медвежьей силой хлопнув по плечу меткого Стёмку Сокола. Тот опустил лук и сдвинул на затылок шапку с лохматой опушкой, чтоб мех не закрывал обзор. — Теперь гляди.

Обоз остановился. Боярин, ругаясь, на чём свет стоит, пошёл вместе со стариком-стремянным осматривать чужую стрелу, невесть откуда появившуюся. А Ванюха Красный, стянув зубами драную рукавицу и вложив два пальца в рот, пронзительно, переливчато засвистел. И тут же обоз полочан окружили: разбойники в изорванных и перепачканных кафтанах и свитках, дожидавшиеся первого обоза, с нетерпением принялись за дело: пока одни отвлекали на себя боярских дворовых, другие разворошили брошенную без внимания подводу. Съестные припасы, калиты с гривнами, тёплые меха без разбору полетели в снег, в замёрзшую лесную грязь, слышался треск разрываемой ткани, крики, ругань, звон оружия. Атаман, прислонившись щекой к шершавой коре, внимательно следил за дракой, попутно вынимая из-под полы подбитого мехом кафтана свой чекан.

— Иван Игнатьич!

Он на мгновение обернулся. Стёмка стоял за его плечом, сжимая в руке небольшой изогнутый самодельный нож с резной рукоятью.

— Чего тебе?

— Сейчас сюда докатится, — парень нахмурился, опустил взгляд. — Ушёл бы ты, поберёгся. Сами их разгоним, а у тебя нога больная, только себя подставишь.

— Да Бог с тобой! — атаман вдруг расхохотался. — Иные мне и с двумя целыми ногами сдадут!

Стёмка напряжённо улыбнулся одним уголком губ и промолчал. Как раз в эту минуту затрещали ветки, послышался хруст тонкой ледяной корки под тяжёлыми сапогами и плеск разбрызгиваемой воды в ручье. Красный присвистнул, оглядывая побоище: дравшихся было много, никак не менее двух десятков человек, а то и больше. Поудобнее ухватившись за крепкую ветку, Ванюха слетел с дерева и рванулся в самую гущу драки. Стёмка спрыгнул вслед за ним. Он понял, что проезжавшие были с севера, по одёжке: яркие алые зипуны, тёмные меховые шапки с высокими верхами, у иных долгополые кафтаны, отороченные мехом понизу.

Проезжавшие по лесной дороге люди были из тех, у кого в закромах хлеб и золото. За две луны жизни среди разбойников Стёмка научился таких отличать, однако к должной безжалостности ещё не привык. И когда один из них бросился в его сторону и попытался оттолкнуть к дереву, чтобы ему некуда было отступать, он вынужден был только защищаться. Не раз дрался в городе, но всё это было не то в сравнении с тем, что творилось сейчас. И поэтому, забыв о страхе быть уличённым, он выхватил нож из-под рукава, с лёгкостью вывернулся из чужих цепких рук, кого-то ударил, ранил (чужая кровь брызнула на рукава алым рябиновым соком), метнулся в сторону. Придерживаясь за широкую ветку, прыгнул на кого-то третьего сверху, обхватил одной рукой за шею, другой — дёрнув на себя — с размаху всадил нож между лопаток. По руке потекло горячее и липкое — не своя кровь, снова чужая… Не заметил, как в опасной близости сверкнула пролетевшая стрела, а когда повернулся ей вслед, чьё-то разгорячённое лезвие скользнуло по нижней части лица, и рот наполнился кровью. Стёмка сплюнул, но её стало только больше. Провёл ладонью по губам — защипало. Скривился от горечи и привкуса железа во рту, но, увидев, что защитников киевского обоза не убавляется, забыл о боли, хватаясь за ветки и выступающие корни, спустился вниз, к речушке, где уже было жарко, несмотря на морозный вечер.

Атаман, сильно хромая на правую ногу, добрался до свободного клочка земли, но теперь стоял на самом краю берега и мог только отбиваться от наседавших на него со всех сторон. Стёмка легко столкнул в реку слабого мужика в сером кафтане и, расталкивая толпу, бросился на помощь атаману, попутно делая знаки Лёвке, который никак не мог отделаться от вцепившегося в него боярского стремянного. Атаман заметил их попытку помочь, на мгновение обернулся, смахнув со лба чёрные волосы:

— Оставьте!

А потом вдруг рухнул, как подкошенный, судорожно вдохнув и схватившись за грудь.