Мулла долго сидел в тяжелом раздумье, потом обернулся к Атаулле, не проронившему за время нашей беседы ни единого слова:

— Надо искать Османа-хана! Берите с собой кого угодно и скачите немедленно!

Мне было очень важно встретиться и с Османом-ханом и с этим англичанином, и я сказал мулле, что хотел бы ехать вместе с Атауллой. Однако он ответил мне резко, по-военному:

— Нет! Вы не поедете. Если это так важно, пусть едут ваши товарищи, но вы останетесь здесь, в этом доме, потому что у нас есть более важные дела.

Я не настаивал, видя, что это было бы бесполезно, и лишь позже убедился, что в этом своем решении Махмуд-мулла оказался прав.

4

Весть о том, что англичане намерены расстрелять из пушек захваченных товарищей Османа-хана, молнией пронзила страну. Поначалу я не мог в это поверить, но трагический слух вскоре подтвердился, причем варварская акция была осуществлена публично — на просторной поляне, при большом скоплении народа, и, видимо, преследовала еще и нравоучительную цель: пусть смотрят — неповадно будет!

Я был в этой толпе. Мне и прежде доводилось слышать, что в старые времена англичане расстреливали из пушек непокорных индийцев, но мог ли я допустить мысль, что сам стану свидетелем такой бесчеловечной расправы? И вот страшная легенда прошлого ожила на моих глазах.

Помню, в юности я с восхищением и гордостью читал и перечитывал гениальные строки Фирдоуси о человеке:

В цепи человек стал последним звеном,

И лучшее все воплощается в нем.

Как тополь, вознесся он гордой главой,

Умом одаренный и речью благой.

Вместилище духа и разума он,

И мир бессловесных ему подчинен.

Так кто же они, эти нынешние убийцы, — неужели тоже люди? Им мало горячей пули, мало петли, мало привязывать человека к скачущему коню и тащить по земле и камням? Мало им этого? Они расстреливают из пушек и еще наслаждаются бесчеловечным зрелищем! Но где же их разум, душа, их «гордая глава»?.. Нет, таких палачей я не могу назвать людьми, они, по моим понятиям, ничем не отличаются от хищных животных.

«Отличаются!.. — вдруг словно услышал я чей-то голос. — Сам видишь, чем отличаются…»

Я оглянулся, хотя и знал, что голос мне просто почудился, никто не обращался ко мне с этими словами. Но, обернувшись, увидел развалившегося в открытом автомобиле генерала. Генерал этот внешне действительно ничем не походил ни на какое животное — это был долговязый пожилой человек, по-весеннему легко одетый: в кителе и галифе, в военной фуражке, так низко надвинутой на лоб, что тень от козырька падала на продолговатое, суровое лицо. Холодные глаза его смотрели из-за толстых стекол, а трость, которую он держал в руке, почему-то подрагивала…

Какой-то офицер устремился к машине, распахнул дверцу, и генерал степенно, подчеркнуто медленно вышел. Тут обнаружилось, что кривоватые ноги его туго стянуты обмотками, отчего весь он кажется каким-то смешным, неуклюжим.

Генерал с достоинством ответил на приветствия — тем, кто был рядом, пожал руки, тем, кто стоял поодаль, кивнул головой. Затем он направился к ханам и сердарам Вазиристана, застывшим отдельной группой, раскланялся с ними и в первую очередь протянул руку Сарвару-хану. Издали наблюдая эту сцену, я знал, что это именно Сарвар-хан, потому что совсем недавно видел и запомнил его — высокого, плотного человека с объемистым животом… Сегодня на Сарваре-хане был тот же самый черный чекмень и та же белая чалма.

Генерал приблизился к пушке. Она стояла как олицетворение мощи и насилия, а вокруг нее — офицеры, ханы, сердары… Смертоносное жерло смотрело на север.

Генерал взошел на небольшую трибуну, наспех сооруженную подле пушки, достал из кармана листок бумаги и, обратившись к замершей от ужаса толпе, начал свою речь. Он с воодушевлением говорил о том, какую поистине отеческую заботу проявляет Великобритания о народах Востока, как оберегает их от разорения, приобщает к цивилизации… Затем он гневно обрушился на Амануллу-хана:

— Этот, с позволения сказать, эмир — большевистский прихвостень, он действует по указке Ленина! — Генерал промокнул платком свои рыжие усы и, все больше распаляясь, продолжал: — А знаете ли вы, кто он такой, этот Ленин? Он — немецкий шпион! Он продает Россию немцам — и продаст! А теперь он намерен открыть им путь в Индию, и не кто иной, как Аманулла-хан, этот выскочка-недоумок, поможет осуществлению этого коварного плана! — Генерал долго пыхтел, он просто исходил злобой, она мешала ему дышать и говорить. Тем не менее, изредка заглядывая в свою бумажку, он продолжал: — Вот уже сколько лет мы находимся с немцами в состоянии войны. Мы должны — это наш священный долг перед человечеством! — преградить путь своим врагам, и мы этот долг выполним! Мы дадим отпор и Аманулле, и Ленину, а с немцами расправимся так, что они и головы не сумеют поднять… — Генерал выдержал долгую паузу, словно давая толпе возможность взвесить все им сказанное и принять решение. Потом, откашлявшись, прямо и резко спросил: — Так на чьей же стороне вы намерены быть в этот решающий момент истории? На кого думаете опираться, от кого ждать защиты? — Толпа молчала, и он решил уточнить: — У вас есть два пути: либо по-прежнему, как это было до сегодняшнего дня, опираться на щедрую и мощную Великобританию, либо же… Либо примыкайте к тупоголовому эмиру Аманулле-хану и немецкому агенту Ленину. И при этом учтите: третьего пути нет, его не подскажет вам даже сам аллах!

Видно было, что старый генерал все больше и больше волнуется: он без нужды то и дело утирал лицо и усы, нервно покашливал, запинался и то пытался убедить вазиристанцев в безукоризненной лояльности англичан, то, сам того, по-видимому, не замечая в полемическом пылу, прибегал к угрозам, говорил о решительных мерах, какие будут применяться к каждому, кто посмеет играть с британским львом в опасные игры…

Вот когда стало окончательно ясно, почему на площади оказалось столько народа: видимо, сердары и ханы чуть не силой согнали сюда людей, чтобы порохом, ядрами и гневными словами генерала запугать их, деморализовать, парализовать их волю…

Трагический момент наступил: подошла закрытая машина и из нее вывели двоих — товарищей Османа-хана. Руки у обоих были связаны за спиной, ноги босы, головы обнажены, из широко раскрытых ртов торчали белые тряпки — кляпы.

Их подвели к пушкам, накрепко привязали к дулам. И только тут толпа словно очнулась, по площади прокатился гул возмущения, негодования…

Низкорослый офицер, стоявший рядом с генералом и переводивший его речь