«Боже мой! Комната Верочки. Но как же я мог перепутать?» Он пучил глаза, пробуждался. Руки дрожали. Николай-чудотворец грозил ему с образа очень строго: «Уходи, наглец, уходи!»

— Кто тут?

— Я, няня, — расслабленным шепотом ответил Прохор и почувствовал — по щекам ручейки. — Я, няня, сейчас уйду… Я к Верочке. Показалось, что она заплакала…

— Нет, барин… Она не плачет. Это попритчилось вам. Она, ангел Божий, спит.

— Да, да… Мне показалось, что плачет она. — И, не утирая слез, а только поскуливая, Прохор тихо вышел.

Шел коридором. Озирался, как вор… Вложил руку в карман. Бритвы не было.

Прошел к себе, дал свет, отворил шкаф и отпрыгнул: из шкафа выскочил бородатый Ибрагим и тоже отпрыгнул в ничто.

— Фу, черт побери!.. — плюнул Прохор. — Себя боюсь. — И плотно захлопнул дверцу зеркального шкафа. Вновь отразился в плоскости зеркала. — Да, такой же бородач, как и черкес. Надо сбрить бороду. Да, да.

Выпил микстуру и лег. Все дрожало в нем и куда-то неслось.

Быстро вскочил, отыскал припечатанный сургучной печатью пакет, вынул записку. Строчки были как кровь:

«Поступаю в полном сознании. Похоронить по-православному. Мой гроб и гроб жены рядом. Гроб Верочки наверху».

Прохор Петрович взмотнул головой, весь сжался, весь сморщился и застонал, как заплакал:

— Нина… Жестокая Нина!.. Неужели не жаль тебе Прохора?

XVI

К знаменитому селу Разбой со всех сторон подъезжали на подводах, подплывали на плотах, на саликах громовские, получившие расчет землекопы, лесорубы, приискатели.

На одной из отставших подвод ехали пятеро: Филька Шкворень, его дружок, недавно бежавший с каторги, — Ванька Ражий и другие. Вдруг высыпала из тайги ватага с ружьями.

— Ребята, стой! Дело есть! — крикнул бородатый из ватаги.

— Ибрагимова шайка, матушки! — испугался мужик, хозяин лошаденки. Он соскочил с телеги и, пригнувшись, словно спасаясь от пули, бросился в лесок. А Филька Шкворень схватил топор.

— Эй, дядя! Воротись! — кричали из ватаги. — Мы своих не забижаем…

Филька Шкворень бросил топор и, взмигивая вывороченными красными веками, во всю бородатую рожу улыбался разбойникам. Хозяин лошаденки остановился и, выглядывая из чащи леса, не знал, что делать.

— Деньги есть, молодцы? — спросил кривоногий коротыш Пехтерь в рысьей с наушниками шапке и строго повел белыми глазами по телеге. Филька Шкворень опять схватился за топор, устрашающе заорал:

— Есть, да не про вашу честь! — и обложил ватагу матом.

— Да нам и не надо ваших денег, — загалдели из ватаги в три голоса. — Мы вам сами хотели дать, ежели…

— Берегите полюбовницам своим. — Филька Шкворень спрыгнул с телеги, пощупал на груди под рубахой кисет с золотыми самородками и сильными движениями стал разминать уставшее в дороге тело.

— Нет ли табачку, папиросок, братцы? — спросил, ухмыляясь по-медвежьи, страшный видом Пехтерь. — Давно не куривал хорошего табачку.

— Ха, папиросок!.. — с пренебрежительной гордостью буркнул Филька Шкворень. — Ванька, брось им из моего мешка коробку самолучших сигар со стеклышком.

Все уселись на луговину. Повалили из бородатых ртов ароматные дымочки. Облако кусучих комаров отлетело прочь.

— Богато живете, — сказал, затягиваясь сигарой, черноусый разбойник-парень с черной челкой из-под шляпы.

— Живем не скудно, — сплюнул сквозь зубы Филька и скомандовал: — Ванька, самолучшего коньяку «три звездочки»! Ребята, у кого нож повострей? Кроши на закуску аглицкую колбасу.

Пехтерь вытащил кривой свой нож:

— Ну, в таком разе — со свиданьицем! — И бутылка коньяку заходила из рук в руки.

— А где ваш набольший атаман? — спросил Филька Шкворень, чавкая лошадиными зубами кусок сухой, как палка, колбасы.

— Далече, — нехотя и не сразу ответил Пехтерь, вздохнув. — А вот, ребята, до вас дело: возьмите с собой наших двоих, они бывшие громовские, только беспачпортные. Авось проскочат с вами.

— Которые? — пощупал волчьими глазами Филька Шкворень всю шайку.

— А вон с краешку двое: Евдокимов да… Стращалка-прокурат.

— Отчего не взять? Возьмем.

— Что, коньячку больше нет? — с задором подмигнул Пехтерь белым глазом.

— Господского нет, «трех звездочек», — проглотил слюни Филька. — А есть бутылочка заграничного, синенького. Эй, Ванька! Матросский коньяк «две косточки»!..

Ванька Ражий, ухмыляясь во все свое корявое лицо, вытащил из мешка бутылку денатурату с надписью «ЯД», с мертвой головой и двумя перекрещенными под нею костями. Все захохотали. Пехтерь первый отпил из бутылки глотка три, сгреб себя за бороду, судорожно затряс башкой и брезгливо сплюнул. Опять все захохотали и тоже сплюнули.

— Что, добер коньячок «две косточки»? — перхая лающим смехом, спросил Филька.

— Ничего, пить можно, — вытер слезы Пехтерь и, отвернувшись, поблевал.

Бутылка пошла вкруговую. Ватага одета чисто, в громовские похищенные в складах вещи: в серых фетровых шляпах, в богатых пиджачных парах, в дорогих пальто. Правда, костюмы в достаточной степени оборваны, замызганы, загажены.

Рабочие с улыбчивой завистью косились на ватагу, а Филька Шкворень, ковыряя в носу, сказал:

— Эх, стрель тя в пятку, нешто пойти, ребята, к вам в разбойнички: дело ваше легкое, доходное… Нет… Просить будете, и то не пойду.

— Пошто так?

— Милаха меня в Расее поджидает… Эх, пятнай тя черти! — причмокнул Филька и, отхлебнув денатурату, утерся бородой. — Приеду в Тамбовскую губернию — женюсь. Я теперь… вольный. Я богатый… Ох, и много у меня тут нахапано! — ударил он по груди ладонью, приятно ощупывая скользом золото. — Бороду долой, лохмы долой, оденусь, как пан, усы колечком — любую Катюху выбирай!.. Я, братцы-разбойнички, сразу трех захоровожу. Богатства у меня хватит. Одну — толстомясую, большую, вроде ярославской телки чтоб; другую — сухонькую, маленькую, ну, а третья — чтоб писаная краля была, в самую плепорцию. Ух ты, дуй, не стой! — Филька рывком вскинул рукава и залихватски подбоченился.

Подошел с охапкой хворосту сбежавший хозяин лошаденки, покосился на ватагу, сказал, пугливо дергаясь лицом:

— Я за сушняком бегал. А вы думали, вас испугался? Дерьма-то…

И стал разжигать костер.

— А ну, ребятки! — прохрипел Пехтерь, свирепо уставился белыми глазами в заполошное лицо крестьянина и вынул из-за голенища кривой свой нож. — А ну, давай зарежем мужика: лошадка его нам сгодится.

У мужика со страху шевельнулся сам собой картуз. «А что ж, — подумал он, — им, дьяволам, ничего не стоит ухлопать человека… Тем живут».

— Зачем же меня резать-то? — спросил он, задыхаясь, и попробовал подхалимно улыбнуться.

— Как зачем? На колбасу перемелем! — закричала ватага.

— Ну нет, на колбасу не пойдет, — осмелев, сказал мужик. — Я, братцы-разбойнички, с башки костист, а с заду вонист.

Все заржали. И Пехтерь паскудно улыбнулся. Костер разгорался. Спасаясь от кусучих комаров, все полезли под дымок.

В чаще леса дважды раздался