– Послушай, конунг, если твоя дочь не приготовила для нас поцелуев, может, у другой девушки они найдутся? – обратился к Станибору тот одноглазый. – Ты ведь не позволишь думать, будто гости в твоем доме не получают всего, что им положено?

– Да уж, этого я позволить не могу! – смеясь и жалея о трусости собственной дочери, ответил Станибор и движением руки соединил Рагнору и Торлейва: – Орча, иди помоги!

Девушка бросила на князя сердитый взгляд: ее детское имя, от которого она всеми силами старалась избавиться, вовсе не нужно было называть перед этими людьми! От досады она чуть не зашипела.

– Ты прав, княже! – громко ответила она, и гридница разом стихла, чтобы расслышать ее слова. – Мы не дадим киянам думать, что у нас тут недостает смелости!

С этими словами она решительно двинулась вперед… миновала Торлейва, будто не заметив, приблизилась к скамье, наклонилась и звонко поцеловала одноглазого куда-то в бороду. Она бы медведя поцеловала, лишь бы не показать себя трусихой, а это решение дало ей утереть нос сразу всем – присутствующим и сбежавшим. Потом развернулась и под взглядами опешивших гостей и домочадцев величаво выплыла из гридницы.

Вслед ей полетел громкий хохот единственного мужского голоса: это, первым опомнившись, хохотал ее собственный отец, воевода Равдан Краянович.

Глава 2

Торговые люди с севера перед возвращением домой закупали в Киеве жито нового урожая, и отправиться в путь удалось только после начала молотьбы. Не имея охоты уезжать от Прияны, Торлейв не досадовал на задержку, но в итоге вышло так, что до Смолянской земли они добрались прямо к Зимним Ночам, под растущей луной. Теперь ожидались праздники и пиры на несколько дней, что позволяло не спешить с делами, а сперва оглядеться. Дел у Торлейва было несколько. Эльга поручила ему забрать Рагнору, а Святослав – объявить о предстоящем походе на вятичей и пригласить охотников в войско. Для таких важных поручений Торлейв был, пожалуй, молод, но высокое происхождение, опыт и ученость не по годам делали его вполне достойным послом от киевского князя. Еще пару зим назад он ездил от Эльги к Оттону немецкому и видел вблизи, как делаются такие дела. Однако на легкий успех Торлейв не рассчитывал: знал, что смоляне, русы и кривичи, не любят киевских русов, своих завоевателей. Князь Станибор был обязан своим возвышением Ингвару, да и Равдан, отец Рагноры, тоже не стал бы смолянским воеводой, вторым после князя человеком, если бы не гибель Сверкера от руки Ингвара. Их родовую быль Торлейв хорошо знал от Прияны еще с той зимы, когда приезжал сюда за ней. Ведома, старшая сестра Прияны, вышла за Равдана убегом – сбежала с ярильских игрищ, и отец до начала зимы вовсе не знал, что с ней. Обманом заполучив дочь обратно, Сверкер пытался выдать ее заново по своему выбору, и с Равданом ей удалось повидаться лишь один раз, тайком, в Карачун, когда вилькаи в волчьих личинах явились в Свинческ за подношениями. В ту ночь и была зачата Рагнора; собственная мать боялась, что та родится ведьмой. Однако, не явись в Свинческ Ингвар киевский с войском, не убей он Сверкера – неизвестно, сумел бы Равдан вернуть свою жену. Но то было дело давнее, и благодарность давно растаяла под напором досады от подчиненного положения.

Ласкового приема Торлейв не ждал, но заручился заочной поддержкой Прияны. Через день после приезда он посетил Равданов двор и вручил хозяевам дорогие подарки от киевской княгини. Ему снова удалось повидать Рагнору, но говорил он по большей части с ее матерью. Сам Равдан помалкивал, пристально рассматривая гостя. Ведома, старшая сестра Прияны, показалась ему красивой для ее лет женщиной, только слишком уж худой. К посланцу младшей сестры та отнеслась приветливо и много его расспрашивала. Несколько месяцев назад Святослав возвращался из Хольмгарда через эти места, и здесь знали о летних событиях: о гибели Улеба и вокняжении маленького сына Малуши. Не хуже прочих здесь понимали, как опасны эти события для княжеской семьи в Киеве, каким тяжким раздором чреваты. И Станибор, и Равдан очень хотели знать, как все разрешилось. Ведома волновалась за сестру: как на ней сказались эти перемены, не подтолкнули к новому раздору с мужем? Она ведь знала твердость духа и гордость своей сестры: та сломается, но не согнется. Равдан же, хоть и прикидывался, будто разделяет беспокойство жены, думал больше о том, как эти события скажутся на властной киевской верхушке, насколько ее ослабят. Смолянский воевода находился в расцвете сил. Несколькими годами за тридцать, он был весьма хорошо собой – сильный, стройный, с окладистой русой бородой без признаков седины, – а серые его глаза смотрели взглядом настороженного хищника. На верхнем веке левого глаза у него имелось небольшое родимое пятно цвета темной свежей крови: оно занимало внешний угол верхнего века и поднималось немного к брови. Не такое большое, но яркое, оно почти скрывалось, когда глаз был открыт, и появлялось, если Равдан прикрывал глаза. Это родимое пятно и дало ему имя: Равдан – «багряный», так назвала его мать-голядка, когда убедилась, что пятно крови с личика младенца смыть никак не удается. Пятно это словно предупреждало: человек это опасный, и Равдан это предупреждение оправдывал. В Киеве считали, что хотя Станибора не назовешь слабым и безвольным, он не принимает важных решений без согласия побратима-воеводы и тот обладает на князя таким влиянием, какого не было и не будет ни у кого другого. Опору его составляли выходцы из их со Станибором прежней «стаи» вилькаев, которым Равдан помог подняться вместе с собой: он поручал им дела, опасные и выгодные, сулящие и честь, и прибыток, а они в ответ готовы были по его слову на что угодно. Даже сейчас, утром в доме у Равдана, сидели двое таких же, его ровесников – Остряк и Будивид, которых хозяин по привычке именовал Хорьком и Горностаем. Видно было, что они с Равданом понимают друг друга с полуслова и полувзгляда.

Таким же был сам Мистина при Ингваре, и этому сходству нечего дивиться. Если князь получает власть по праву рождения, то второй после него человек в дружине добивается этого места при помощи собственного ума, силы и отваги.

О попытке Святослава опорочить и изгнать Мистину, устроив ложное покушение на самого себя, Торлейв, разумеется, умолчал. Сказал лишь, что княгиня Эльга добилась примирения между сыном и воеводой, а за смерть Улеба