В спокойных движениях его рук и в самой посадке головы угадывалась жестокая сила.

Некоторое время Минька, кривя мокрые губы в лёгкой ухмылке, молчал, позволяя Степану насытиться.

Степан ел неспешно, но без остановки, впрок, помалу запивая вином, чтоб не охмелеть. Заранее решил, что, коли не погонят, съест оба блюда, потому не слишком хотел, чтоб разговор начался раньше времени.

– Лях наплёл, что ты и петь горазд на ляшском, – сказал Минька так, словно продолжал давно ведомый разговор.

Степан повёл плечами: мало ли чего скажет тот лях. Не перестав жевать, коротко глянул на Миньку и потянулся за рушником. Минька двинул рушник ему навстречу.

– И сербскую речь ведаешь, бают о тебе. И турскую, и ногайскую. Когда ж поспел? – спросил Минька, показывая до противности сияющие зубы.

– …говорят – слухаю, – ответил Степан, глотая. – Ежли не ушами слушаешь, а макушкой, – всё само открывается.

– А иной раз и речь ведаешь – а слушаешь и ништо не разумеешь, – ответил Минька и беззвучно засмеялся.

Степан смеха не поддержал, а, зацепив трепещущий желток, потянул в рот, приглядывая сощуренным глазом и за рыбой.

– Столь постиг, а ногаи тебя обхитрили, Стёпка, да? – будто даже выказывая сочувствие, выспрашивал Минька. – Аманаты бесстыжие… А ежли иначе рассудить: кабы не поломали тебя так, могли б и на галеры уже запродать… А то и умучать лютой казнью. А не лекарей к тебе водить… – Минька искал взгляд Степана. – Отчего ж так, догадался?

– Допрежь не открыл никто.

– А вот и открою тебе!.. – Минька взял веточку укропа и сунул, как травину, в зубы.

Сжимал, едва пожёвывая. Затягивал понемногу, как лис рыбку.

Сказки своей так и не начал, а вместо того спросил:

– Нагулял зипунов? Крепко живёшь?

– Казаку не пристало жить богато.

– Сколь раз ходил до крымчаков? Много ль людишек крымских побил?

– Сколько перстов надо загнуть, чтоб «много» началось? – спросил Степан, перестав жевать. – …Да и чего их бить? Бьют, ежли они сами бьются.

Минька коротко вдохнул через нос, и нежданно сменил разговор:

– Ведаешь ли, Стёпка, сколь руси зажилось в Таврии? Боле, чем татар, отвечу. И здесь, в Азаке, – немногим менее. Сечевиков-черкасов – длинная улица. И ваши донские казаки есть тож. И не в рабстве живут. Оттого, что здесь всякого раба спустя шесть лет на волю отпускают, и землицей его одаривают. Ведаешь ведь, не скрой от меня? А слыхал ли, что русских со всех украин – и московских, и посполитных – в Таврии живёт даже и поболе, чем казачков с их казачками на Дону?.. Иной раз, Стёпка, иду к дружочкам и побратимам своим – а руськие всё люди, и так мыслю: худо ли разве, что обжились тут сродники наши? Худо ли, что землицей наделили их, обжениться дали позволенье? И чад растят тут, и чадам тем землица та стала своя: кормит их. Жена-то моя скажу откель. С воронежского посада… Дон жёнку пригнал, я и споймал! – Минька сожмурил улыбку. – И сынков трое народила, – похвастался.

– Как звать? – быстро спросил Степан.

Минька скривился, будто его укололи в ладонь…

Совладав с собой, растянул в улыбке мягкие губы.

– Именами, – ответил.

Янычар Минька обасурманился – принял магометянство. Стал он – потурнак, иначе б не попал в янычары. Новое имя его было иным.

Минька начал подъедать остывшую яишню, и помногу запивать вином, подливая в свою чашку, а Степану уже нет, ставя кувшин к себе ближе. Кому надо – дотянется.

Доели молча, и только тогда Минька, утираясь скомканным рушником, предупредил:

– Слушай, Стёпка. Беседу с тобой будет вести тот, кому мы не ровня. Имя хозяина – Зульфикар. Поразмысли про то, что скажу тебе, – Минька выпрямился и снова отёр, но уже рукою, рот. – Всемилостивейший наградил тебя, не погубив. Пророк Иса присматривал за тобой все прежние годы. Разума твоего на трёх думных дьяков хватило б. Да в тот позорный день, когда ты едва не потерял живот свой, всё поменялось для тебя. Угодники твои не властны над тобою боле. Отчего ж дни твои всё ещё не кончаются, иншалла? – Минька провёл рукой по лицу, неотрывно глядя на Степана. – Длятся твои дни оттого, что есть силы более великие, чем пророк Иса. Имя ему – Аллах, да ниспошлёт он нам исполнение всех чаяний.

Откинувшись назад, Минька с пристрастием оглядывал Степана.

Будто ничего из сказанного янычаром он и не слышал, Степан сказал:

– Спаси Бог за хлеб-соль, Минька, – и во второй раз перекрестился, глядя словно бы слепыми глазами на чистый угол.

Минька вздохнул.

Распахнулся войлочный полог.

– Успенский пост нынче, последний день, – иным уже голосом говорил Минька, не глядя, тыльной стороной руки сдвигая блюда в растопыренные поспешные руки забежавшего служки, – …постился?

– Отмолю у пророка Исы, – ответил Степан. – Сам дневной намаз не пропустил?

Минька весело сморгнул: «…вот же ты собака, Степан», – означало его выраженье.

– Малой! – остановил белобрысого служку Минька.

Тот, обернувшись, склонился.

– Как звать?

– Петька, холопишка я… – глаз не поднимая, ответил тот в сальное блюдо из-под рыбы.

– Где полонили?

– Под Валуйками, в сю весну, в мае.

– Тебе ведь баяли: пойдёшь в магометянство – волю дадут?

– Так, батюшка.

– А всё отчего? Мы ж не христьяне лукавые. Тут мусульман в рабы не обращают. И всяк поверивший в Аллаха, потрудившись на хозяина в работниках, обретает вольный хлебушек свой. Ведаешь о том?

– Ведаю, батюшка, – выдохнул служка, часто моргая и глядя затравленно.

– Иди, Петро, – велел Минька, и, едва тот пропал за войлочным пологом, закончил: – Послушаешь моего хозяина – будет тебе жёнка здесь. Такие жёнки водятся тут – со всей Московии повымели! Я б каждый месяц на новой женился, когда б своей так не дорожил… И служку дадим тебе, вот мальца Петра и возьми, – и тут же, хитро скосившись, негромко добавил: – А то попортят агаряне. Им тут иной раз – всё едино: что девка, что малец, что овца.

Взгляд Миньки при том был весел и поган.

III

Взятых в полон языков пытали по весне на кругу.

Весна всегда была крикливой.

Грохотала вода; свиристели, щебетали, клоцали, каркали, перекрикивая друг друга, птицы; ржали кони, перелаивались собаки; бякаили овцы; ревела рогатая скотина.

«Целый адат!» – говорили про такое.

Гудели, двигая сизыми кадыками, собравшиеся в круг заспанные, осунувшиеся за зиму казаки, споря, как идти за добычей: конными на ногаев, или морем Сурожским по