Был Прокоп чуть выше среднего роста, в талии тонок, плечи и мускулистая спина налиты силой, небольшая голова с вьющимися русыми волосами ладно сидела на крепкой шее.

– Из тайги я вас выведу, – раздумчиво молвил Прокоп, после того как притащил в избу и усадил связанных и потерянных Игната и Тимофея на топчан рядом с жавшимися в углу Фенькой, Фролом и пришедшим в себя Кишкой. – Однако есть у меня одно условие. Сделаете, как я скажу, будете живы. Все грамоту знаете? Писать способны?

– Мал-мало кумекаем. В коммуне обучали.

– Корябать на бумаге способен Игнат.

– Он и протоколы горазд составлять.

– Вот это-то мне и надобно, – Прокоп бодро прошел к столу, взял с него реквизированную только что при обыске вещмешков кожаную планшетку командирши, раскрыл её и порылся в содержимом. – Ага, вот она, голубушка.

Прокоп выложил на стол и разгладил ладонями ученическую тетрадь. Следом извлёк из планшетки огрызок химического карандаша и положил его поверх тетрадки. Ловко развязал узлы на запястьях у Игната и усадил разминающего освобождённые затёкшие руки бергала на кедровую чурку у стола. Пододвинул тетрадь и химический карандаш.

– Опиши подробно все ваши похождения. Да помяни всех убиенных и пограбленных вашей бандой. А вы, соколики, давайте-ка в помощь ему. И всяк свою заслугу не таи: кто избы и жито жёг, скотину побивал, запасы да пчельники зорил. Покуль правду не изложите, ни кормёжки, ни питья не дам. Будете выкручиваться, оставлю одних, у меня ишо имеются зимовья. А вы пропадайте. Правду отпишите, какой бы она ни была, – выведу живыми к людям и сдам властям.

При этих словах Кишка и Фенька быстро и недоверчиво переглянулись. Однако в душе у каждого ворохнулось: а вдруг да и сдержит слово энтот могучий кержак! Тока бы до своих дойти! А там-то уж мигом в рогульку свернули бы непонятного и, видать, малость чокнутого богатыря! И не таким рога обламывали! И не таки сапоги нам лизали! – тихо возрадовались узники, но виду не подали.

– Особливо опишите злодеянья вашей командирши, – ровным голосом продолжил Прокоп. Он, конечно же, заметил, какое впечатление произвели на чоновцев его предыдущие слова, но никак не выдал себя: зачем им знать, что их скрытые помыслы охотнику ведомы и открыты, как замысловатая вязь звериных следов в зимней тайге. – Как же ты, такая красивая да ладная, душу-то имеешь чёрную! – Прокоп прямо посмотрел в серые, с поволокой, глаза Феньке. – Тобой ить детишек малых пугают, люди клянут всю твою родову. Великий соблазн имею и я, раб Божий, прибить тебя. – При этих словах Фенька будто бы испуганно и виновато опустила очи свои долу, но это получилась так деланно, что даже Кишка недовольно сморщился: комедь ломает командир. Прокоп усмехнулся. – Да ты не боись! Рук марать и греха на душу я брать не стану. Сдам вас властям, пущай они ищут на вас управу и выносят, как у вас принято завсегда, – свой справедливый революционный приговор. А я отсель, из тайги погляжу.

Часа через два почти все свободные листки тетради были исписаны неровным, прерывистым корявым почерком вспотевшего от усердия Игната. Прокоп внимательно прочитал всё написанное, на минуту помрачнел, но тут же взял себя в руки и приказал – ниже этой коллективной исповеди чёрных дел – написать Игнату в столбик все должности и фамилии находящихся в избушке красных карателей. Освобождая попеременно всем запястья от уз, он заставил их расписаться каждого напротив своей фамилии.

Уводил чоновцев со своей заимки Прокоп по темноте. Он связал всех пятерых одной пеньковой бечевкой, вернул им оружие, но, естественно, без патронов. Принудил, как бы не отнекивались пленники: мол, на что эта обуза, кони-то всё одно пропали, взять с собой сёдла и сбрую. Через лог нашли они лошадей, мирно стоящих на вытоптанном снегу вокруг объеденной с боков высокой копны и похожей от этого на ядрёный боровик с припорошенной, мутновато-белой в ночи, овальной шляпкой. Лошадей поймали и определили так: два более сильных и выносливых жеребца шли, на манер алтайских снеготопов, следом за Прокопом по лыжне, ломали её и натаптывали тропу для остальных, три лошади замыкали отряд.

На третьи сутки, под утро оказались они в тесном ущелье на берегу замерзшей реки, что гулко клокотала подо льдом. Это была первая река, встретившаяся на их пути, и до горняцкого городка от неё не больше двух часов пешего хода, а на лыжах и того быстрее. Прокоп молча – он вообще за весь переход если и сказал, то не больше двух десятков слов – собрал всё оружие чоновцев и унёс его к середине реки, где лёд тоньше, раздолбил лунку и утопил ножи, карабины, револьвер и маузер. Вода, глотая смертоносное железо, даже ни разу не булькнула. После этого Прокоп накормил покорных и усталых пленников, наломал лапника, смастерил под разлапистой пихтой-вековухой что-то наподобие шалаша и, уложив их рядком, набросил сверху доху и прикрыл, чтоб не задувало, вход в шалаш толстыми хвойными ветками. Погода мягкая, не морозная, дело к снегопаду, денёк полежат, погреют друг дружку, не околеют. А буран – это кстати: он сровняет с сумётами, укроет все их следы в тайге. Захотят найти заимку – вовек не отыщут! Лошадей привязал раздельно, ближе к склону, заросшему редким тальником. Здесь кони могли не только обгладывать тонкие сочные прутья, но и копытами извлекать из неглубокого снега сухую траву и листья. Свистнув Трезора, охотник заскользил на лыжах вниз по ущелью и спустя два часа уже отряхивал снег с овчиной шубы, барсучьей шапки и утеплённых войлочными пайпаками и берестяными вкладышами в подошву кожаных бутыл на одной из окраин Талова.

Двухэтажное бревенчатое здание с красным знаменем на фронтоне крыши Прокоп отыскал минут через тридцать. Надпись: «Городской комитет ВКП (б)» ему приходилось читать не в первый раз. Он бывал в этом городке не сказать, чтобы часто, но два-три приезда в год сюда – это уж точно. То пушнину продать, то орехи и ягоды, то рыбой да свежей говядиной поторговать. Были и знакомые в Талове, но теперь не до гостеваний, надобно быстро сдать тетрадь с признанием чоновцев и его припиской, где их можно найти еще живыми, в приёмную первого секретаря горкома, а ежели подфартит, то вручить и ему самому. Потому что в милицию и к чекистам идти, размыслил Прокоп, – это всё одно, что с петлёй на шее шагнуть в костёр!

– Мне бы первого