– Но как определить, как понять, начало или конец то, что происходит окрест? – вопрошает Станята.

– По людям, Леонтий! – задумчиво и устало отвечает Алексий, пригорбившись в ветхом креслице. – У людей начальных, первых времен преизбыток энергии, и направлена она к деянию, к творчеству и к объединению языка своего. У людей закат, у старых народов, нет уже сил противустать разрушительному ходу времени, и энергия их узка, направлена на свое, суедневное. И соплеменники ближние для них почасту главные вороги. Люди эти уже не видят связи явлений, не смотрят вдаль!

– Как Апокавк?

– Да, ежели хощешь, как Апокавк! Родина для таких – лишь источник благ земных, но не поле приложения творческих сил. Власть претворяется в похоть власти, а труд – в простое стяжание богатств.

– Я много ходил по свету, – вполголоса сказывает Станята, – когда понял, что у нас, в Новом Городи, нестроение настает… Много искал! И тоже нашел вот Сергия. Но у него не смог…

– Сергий понял и сам направил тебя ко мне!

– Да, владыка! А теперь, ныне… Верно ведь, и в Киеве, и на Москве… Ты молвишь, молодость? А я порою о себе: кто я? И что надобно мне? О себе дак скучливо и думать! Ничто такое вот: дом, семья, зажиток – не влечет! Странник я, верно! Вот, хочу понять! Не гневай, владыка! Ты вот, и иные… В чем правда? Живут и живут! Ну, не станет энергий, ну, начнут думать о своем токмо… Не такие, конечно, как Апокавк, а простецы! Когда нет энергий, что ж тогда?

– Тогда разрушается все! – отвердев и осуровев ликом, отвечает Алексий. – Гибнет все сущее окрест. Сама земля, вскормившая нас, скудеет, расхищаемая непристойно и жадно. И гибнет народ, и энергия оставших уходит на уничтожение сущего!

– Неужто мочно уничтожить землю? – восклицает Станята.

– Ты видел пустыни? Развалины древних городов? Говорят, там жили люди! Но вырубили леса, иссушили воды, разрушили пашни, – и остался один песок!

Станята встряхивает головою, думает.

– А я мнил, это так же невозможно, как запрудить Волгу, как поворотить реки вспять… Зачем?

– Народ, оставленный Господом, – строго отвечает Алексий, – может токомо разрушать, убивая себя! Сам по себе человек, возгордясь своею силою, ничто! Погубит землю и погибнет сам, по слову Всевышнего!

Сумерки совсем сгустились.

– Ну а татары? – раздается голос Станяты из темноты.

– Татар, вернее, мунгал, пришедших с Батыем, уже нет! Теперь подняли голову те, кого когда-то покорил Батый!

– Пото и резня?

– Потому и резня!

– Так, может…

– Нет, Леонтий! Еще нет. Русь не готова к борьбе. Пусть сплотится земля. Пусть вырастут воины. Вот этот мальчик, мню, поведет их на бой. Быть может, когда уже нас не станет на свете!

– Ну а Литва? – вновь вопрошает Станята.

– С Литвою сложнее! – отвечает во тьме голос Алексия. – Там тоже подъем, тоже молодость языка! Они бы и одолели нас, но, мню, не уцелеют литвины-язычники меж католиками и православными!

– И любой выбор покончит с Литвой?

– Во всяком случае, приняв латинскую веру, они оттолкнут от себя всех православных, а принявши православие… Приняв православие, Ольгерд мог бы и победить! Но он сего не свершит. После киевского нятья[38] я в сем убедился сугубо. И еще потому не свершит, что, прими он православие, отчина его, Великая Литва, скоро бы и сама стала Русью!

– А мы? Отколе зачинает наша земля? От принятия веры? От князя Владимира? От Олега Вещего или Рюрика? Отколе?

– Мыслю, Леонтий, – пошевелясь в скрипнувшем креслице, отвечает Алексий, – та Русь уже умерла! Пала, подточивши саму себя гордостию, разномыслием и стяжанием. Пото и мунгалы столь легко покорили себе Киевскую державу. Я ныне прошал великих бояр дать серебро для дел ордынских. Давали все, и давали помногу! Помнишь того боярина, что встретил нас под Можаем! А старуху? Селян? Смердов? Мыслю, хоть и много среди нас, людей, коим «свое» застит обчее…

– Как Хвост?

– Да, и не он один! Мыслю все же, что растет новая Русь, Святая Русь! И мы с тобою – у истоков ее.

– И Сергий?

– Да! И сугубо Сергий! Он – духовная наша защита. Ибо я в скверне. В этих вот трудах. Перенявши крест крестного своего, даю днесь серебро на убийства и резню в Орде! И буду паки творить потребное земле моей, ибо никто же большей жертвы не имат, аще отдавший душу за други своя! Но земле нужен святой. Нужен тот, кто укажет пути добра и будет не запятнан не токмо деянием злым, но и помыслом даже! Нужен творец добра!

– Сергий?

– Да, Сергий.

Оба затихают, представляя себе игумена Сергия в этот час в его непрестанных, невидных внешне, но таких важных для земли и языка русского трудах.

Хлопают двери, является с обидою владычный боярин, вновь обрушивая на усталого владыку ворох суедневности. Но там, в лесу, на горе Маковец… Там, в лесу, трудится тот, чья жизнь и подвиг дают оправдание всему сущему, позволяя Алексию сказать эти гордые слова: Святая Русь.

Все это творится днем, и все это творит митрополит всея Руси, и так минет день до позднего вечера. Но уже к ночи в покои Алексия на владычном дворе проводят пыльного монашка в грубой дорожной рясе, проводят кухонными дверьми, минуя любопытствующую владимирскую обслугу. В темных дверях его принимает молчаливый придверник и ведет к лестнице, наверху которой монашка ожидает Станята. Гостю дают в укромной горнице торопливо поесть с дороги, и затем тот же Станята влечет его далее, в покои митрополита, нет, уже не митрополита Владимирского и всея Руси в этот час, а местоблюстителя московского стола, кровно заинтересованного в том, чтобы его стол, его княжество, дело его покойных князей не погибли в переменах земного коловращения.

В этот час у владыки уже не так прям стан и не столь бесстрастно лицо (и не от дневной усталости, от другого). И отревоженный взгляд владыка вперяет с настойчивой страстностью в невидное, в мелких морщинках лицо монашка.

В покое полутьма. Станята стоит у двери настороже. Разговора, который творится сейчас, не должен слышать никто. Монашек зовет хана Хызра, поиначивая по-русски: царь Кыдырь, Авдула называет Авдулем, покойного Джанибека – Чанибеком, но дело свое знает отменно, так, как никто другой. Алексию становит внятно в конце концов, что Хидырь, главная опора суздальского князя, не так уж прочен на троне и мочно «пособить» ему трон этот поскорее потерять, что у него нелады со старшим сыном и