— А что? В чем все-таки дело? — поинтересовался Хайдар-ага, опасаясь, видимо, что Яхья-хан отделается общими словами.

— Ну, может, вы слышали, что в начале этого года у нас возник крупный конфликт с гильзаями из-за горных пастбищ.

— Да-да, что-то такое мне доводилось слышать, — вспомнил Хайдар-ага. — Но ведь это дело прошлое?

— Ну, а есть и новое — с масудами[13] никак не поладим!

— Чем же они вам насолили, масуды эти?

— Честь нашего народа запятнали — вот чем! — гневно сказал Яхья-хан, и скулы его нервно передернулись, а выражение лица стало еще более суровым. — Неделю примерно назад явились четверо масудов на конях и увезли девушку — дочь одного достойнейшего нашего старейшины.

— Как так — увезли? Силой, что ли?

— Нет! — сквозь стиснутые желтые зубы процедил хан. — По-хитрому, коварно все сделали. Сперва подослали для уговора доверенного человека, а затем с помощью муллы внушили ей, что она должна дать согласие. Словом, заговором вынудили ее на согласие. А ведь вы сами знаете — пахтунвалай[14] приравнивает похищение девушек к дране тиже[15], к тяжким грехам…

— За такие дела, кажется, двойной калым взымается, — вставил я.

— Да! Но не в калыме дело! Родители девушки не калыма требуют, а ее выдачи. Ведь обесчещенную дочь отец вправе убить! И он убьет ее, можете не сомневаться… — Яхья-хан сухо откашлялся; видно, от волнения у него перехватило горло. — Ну, а та родня, — продолжал он, — не желает отдать девушку. Калым — пожалуйста, а ее — ни в какую! Вот из-за этого-то дела и может в любую минуту вспыхнуть кровавая схватка. А как, ее избежать?

Никто не отозвался, даже Хайдар-ага не нашел, что ответить, потому что знал: в этих местах племена и роды испокон веков подчинялись древним обычаям, незыблемым традициям, а пахтунвалай стал непреложным законом. Нарушение традиции или обычая приравнивалось к преступлению против религии. А тут такая история: похищают девушку! Ясно, что не заговоры мулы, ни амулеты толкнули ее на этот шаг, а скорее всего настоящая молодая любовь. Конечно, молодые понимали, как жестоко могут поплатиться за свой поступок, но любовь бывает и подвигом. Почему же вместо того, чтобы преклоняться перед мужеством влюбленных, их хотят покарать за святое и чистое чувство?!

Всем сердцем я был на стороне девушки и юноши, которые нашли в себе силы пренебречь дикой, бесчеловечной традицией. И видно, не я один, потому что вопрос Яхья-хана так и повис в воздухе над пиалами с дымящимся крепким чаем.

Долгое молчание нарушил сам Яхья-хан. Поняв, что пора сменить тему беседы, он спросил:

— Так вы заблудились, что ли? Или, может, специально пришли, чтобы сообщить нам нечто важное?

Лежа на боку и неторопливо отпивая по глоточку остывший в пиале чай, Хайдар-ага сказал:

— Мы принесли вам привет от его превосходительства сипахсалара.

Хан почтительно склонил голову:

— Благодарю на добром слове.

Я достал из внутреннего кармана письмо и протянул Яхья-хану:

— Прочтите, пожалуйста…

Он подсел поближе к лампе и стал медленно читать четкие, мелкими буквами написанные строки. В комнате воцарилась тишина. Я следил за движением глаз Яхья-хана, за выражением его лица. Все дни нашего странствия я думал об этой встрече, пытался представить себе этого хана. Я даже мысленно разговаривал с ним… Теперь же мне не терпелось узнать, что скажет он о письме, как на него отреагирует, с чего начнет разговор?

А Яхья-хан, как назло, читал медленно, будто полуграмотный. Потом, ничем не выдавая своего впечатления от прочитанного, внимательно глянул на меня и спросил как о чем-то несущественном:

— Это подпись самого сипахсалара?

Я посмотрел на худое, иссеченное морщинами лицо хана и сказал:

— Да, это его личная подпись.

Хан снова, на этот раз уже бегло, перечитал письмо, вернулся на свое прежнее место, уселся поудобнее и, усмехнувшись, начал:

— Говорят, в сердце вдовы живут два чувства: сожаление о прошлом и боязнь будущего. Вот так, я думаю, и мы. Мы тоже словно бы по две души имеем и сегодня подражаем прошлому, а завтра со страхом думаем о будущем.

После короткого молчания, в течение которого каждый из нас, вероятно, пытался поглубже осмыслить слова хана, Хайдар-ага, глянув на него исподлобья, заключил:

— Плохо жить с раздвоенной душой. У человека должна быть одна душа — прямая, честная.

— Да? — с иронией спросил Яхья-хан. — Одна, значит? — Он заметно повысил голос. — А что прикажете делать, если вчера к нам приезжал англичанин и угрожал разными карами и перед заходом солнца английские аэропланы кружили над нами со страшным рокотом, а сегодня вот являетесь вы с этим письмом… Что прикажете делать? Кому сказать «да» и у кого искать защиты?

— Кому верите, тому и скажите «да», — ответил Хайдар-ага. — От кого не ждете зла, на того и надейтесь.

— Например? — вскинулся Яхья-хан. — На Кабул надеяться? Сколько раз мы ждали от него поддержки, а потом оказывались под вражескими копытами. Не так, что ли?

Хайдар-ага задумался, и я, поняв, что пора его поддержать, вмешался в разговор:

— Но разве только вы, хан-ага, познали боль от чужих копыт? Надругательству и разбою подвергалась вся страна, растоптанной оказалась честь всего народа! Так что же, помня о прежних поражениях, отказаться от борьбы, от своего будущего? Так и существовать с чувством вечного страха в душе?

— Эх, сынок, — снисходительно, будто обращался к несмышленому ребенку, сказал Яхья-хан, покачивая головой. — Если бы больной знал, что́ его исцелит, он не стал бы беспомощно метаться по постели! А мы подобны больному: не знаем бальзама, какой исцелил бы нас от недугов. Что поделаешь?!

— Этот бальзам надо искать, — более уверенно заговорил я. — И его можно найти. Если бы люди боялись штормов, они не выходили бы в открытое море. А жизнь — она подобна морю, да еще и постоянно бурному. И либо учись плавать, либо иди ко дну.

Хайдар-ага поддержал меня:

— Ты прав, сынок, верно говоришь. Горе и радости в жизни перемешаны, и, не познав горя, не будешь знать, что такое счастье.

Опять все умолкли. Яхья-хан опустился на колени. Он снова смотрел на письмо, дрожавшее в его руке, но, кажется, больше не читал его, а просто погрузился в свои думы. Его состояние, его возбуждение и даже резкость тона можно было понять: с двух сторон на человека наваливались тяжкие испытания, с двух сторон на него давили, и он не знал, на чем остановиться: каждое решение таило в себе и надежды и риск…

Яхья-хан был афганцем. Афганцами были и его предки, и он