Великий, неразрешенный доднесь и, возможно, неразрешимый вопрос истории! Ибо вовсе и всякий отказ от борьбы, от гнева, от ратного спора и битвы за правду свою приводит к победе иных, тайных и подлых сил, растущих в тиши и укромности, опутывающих жертву свою узами невидимыми, узами лжи и обманов, обязательств и повинностей, долгов и ссор, коварными тенетами, попав в которые человек, как муха в паутине, постепенно теряет и силы, и веру, и права свои, и самую жизнь и только одно возможет сообразить, погибая, что его не зарезали, не пустили ему кровь, а бескровно удушили.

Но убийства тиранов? Но революции и сопровождающий их революционный террор? Но озверение граждан, в кровавых междоусобиях возникающее?

Великий вопрос истории! Тем паче ежели враг – внутри, ежели враг – это свой ближний. А ежели он к тому же, в свой черед, верит, что именно он прав, а ошибаются иные? Но ведь уже давно доказано, что убить противника в идеологическом споре отнюдь не значит убедить его! (И не значити также утвердить свою духовную правду!)

Когда подобные противоборства вырастают до неодолимости, то народ гибнет или перестает существовать как целое. Ибо в спорах и борьбе должен народ, язык, земля обязательно в конце концов выковать себе единство цели и смысла бытия своего и уже за него всем миром бороться. А внутринациональный террор: революционный, религиозный, династический – какой угодно, в любом случае (победы или поражения одной из борющихся сторон) ослабляет нацию в целом, а порою и делает ее беззащитной перед чужеземной агрессией.

И снова мысль проходит по страшному кругу и возвращается к тому, с чего началась: праву отдельного человека (или даже группы лиц) решать самостоятельно, оружием, судьбы народа своего. Есть ли оно, это право, вообще в истории? Дано ли оно человеку? Раз дана свобода воли, значит – дано. Но ежели все начнут сами решать… И снова страшный круг, выхода из которого на этом пути мысли никогда не будет, а возможно, и быть не должно, ибо человек – это всегда «мы» и никогда «я», и истинным будет лишь то суждение, в коем исходным рубежом размышлений становится не личность, но множество. Ибо убивающий тирана оказывается на той же позиции, что и убиваемый, полагающий возможным лично решать доступное одному Богу.

Даже и тот вид террора, когда террорист выступает в защиту своего народа, опасен тем, что убийство делает невозможным диалог сторон (возможный даже в случае военного конфликта, когда обе стороны не нарушают международных правовых норм).

Тот же роковой вопрос столкнул Алексия с Ольгердом, полагавшим, что меч, а не крест является последним аргументом во всяком споре, и потому погубившим будущее Литвы.

Скажем тут, что аналогичного деяния (захвата Михайлы Тверского, коему была обещана неприкосновенность) нельзя простить и Алексию. Михайлу все одно пришлось, под давлением татар, выпустить, а захват привел только лишь к новой вспышке взаимной ненависти, да и навряд мог привести к чему-то иному.

Спросим, кстати, и то: а надобно ли было Алексию ехать в Киев? Пытаться сохранить распадающееся церковное единство Русской земли, разорванной литовским завоеванием?

Когда-то, еще юным послушником, он сам, перебывши целый день наедине с собою и Богом, понял, что Киевская Русь умерла и надо не пытаться спасти ее, а выращивать новое, небылое доднесь, и делать это там, где явились свежие народные силы, способные к деянию. И с тех пор он «растил росток», создавая московскую государственность, а с опорою на Сергия – духовную укрепу этой новой соборной державности, всего двух лет не доживши сам до Куликова поля.

И скажем со вздохом: да, ехать было надобно! Как и спасать до времени церковное единство Русской земли!

Глава девятая

Выехать в Киев удалось только после Рождества. Задерживали неспокойные события на рубежах, угроза татарского набега Мамат-Хаджи, дела с тверским епископом Федором, который, отрекаясь от престола, прибежал Филиппьевым постом к нему в Переяславль.

Алексий меж тем сожидал Сергия из монастыря, досадуя в душе, что так и не сумел побывать в Троицкой обители.

До него дошли уже вести о тамошних нестроениях. Суровый общежительный устав, вводимый Сергием, был радостно принят братией лишь на первых порах. Лишение вечерних трапез в своей келье, лишение уютного домовитого одиночества, вместо коего предлагались неусыпные монашеские подвиги, молитвенное бдение и труд, далеко не всем оказались по плечу. Возникло и иное, о чем Алексию не думалось доднесь, но что грозно восстало ныне, почему он и вызвал к себе обоих братьев, Сергия и Стефана. В общежительном монастыре безмерно возрастала власть игумена, и вот сего последнего, а прежде прочего борьбы за эту власть и не предвидел Алексий. (Сергий предвидел, почему и был так труден для него выбор пути.)

Братья должны были прибыть к нему вместе, но первым явился Стефан, что было уже дурным знаком. Путного разговора со Стефаном, однако, не получилось. Занятый грядущею пастырскою поездкой в Киев и теми заботами и преткновениями, которые сожидал Алексий встретить там, грядущею новой борьбой с литовским ставленником Романом, он так и не сумел уяснить смутной тревоги своей, не смог понять Стефана на этот раз, ибо помнил его раздавленным и униженным, жаждущим отречься от власти и мирских треволнений.

Сергия же Алексий ждал даже с неким трепетом, гадал: не ослаб, не смутился ли духом молодой игумен? Не надо ли и его поддержать, наставить, быть может, остеречь или ободрить?

Вот тут и явился тверской епископ. Минуя придверников, взошел и пал в ноги: «Ослобони, владыко! Боле не могу!» Епископ Федор говорил горько и злобно, с отчаянием человека, решившегося на все. Он кричал о совести, о поношениях, «яко же Христос претерпел от иудеев и законников», о том, что московляне утесняют тверской княжеский дом и заводчик делу тому сам Алексий, что он не может боле взирать на сей срам и уходит в лес, в затвор, в потаенную пустынь…

Федора трясло. Он уже не был тем строгим и властительным епископом великого града Твери, как когда-то. Обострились черты, жалко и гневно вздыбились седые клокастые волосы, запали и воспалились глаза. Он, видимо, не спал дорогою, воспаляя себя ко грядущему разговору.

Старцу надобен был прежде всего покой и отдохновение. И потому Алексий, ничего не ответивший Федору на все его хулы и нарекания, вызвал через придверника монастырского эконома, повелев принять и упокоить тверского епископа, как надлежит согласно высокому сану гостя, а беседу,