Сергий повел его ночевать в свою келью. Уже когда помолились на ночь, улеглись и погасили, опустив в воду, последний огарок лучины, Станята негромко окликнул Сергия, решивши вопросить наставника, ежели тот восхощет сего.

– Отче! – позвал он в темноту. И, почуяв Сергиево одобрение, продолжал, приподнявшись в темноте на локте с твердого ложа (спали они с Михеем прямо на полу, на расстеленных кошмах). – Скажи мне, почто таково? У греков словно бы и всего поболе, чем у нас, и народу, и мастеров добрых, и ученых мнихов, и доброй славы старопрежней, и богатства еще есть немалые, – дак почто не возмогут они себя хотя от турок опасти? Наши бояре тоже немирны между собой, дак как-то по-иному словно!

– Думай, Леонтий! – протяжно отзывается Сергий, называя Станьку его монашеским именем.

– Скажешь, отче, основа всего в духовных силах, а не в богатств стяжании? – догадывает Станята. – Господь, в благости своей, вручил человеку свободную волю, тем ограничивши самого себя в поступках своих, а с нею и право выбора добра и зла. Дальнейшее зависит токмо от нас!

– Возможет народ сам себя принудить к подвигу, – строго возражает Сергий, – воскреснет еще и не в толикой беде! Не возможет – не помогут ему ни ученость, ни богатство, ни множество людское…

– А мы?

Сергий, почуялось, чуть улыбнулся в темноте, отмолвил вопрошанием:

– А ты, Леонтий, како сам о себе: возможешь?

Станята, подумав, отмолвил осторожно:

– Владыка Алексий, мыслю, был доволен мною! Многажды и сам об этом говорил.

– Вот, Леонтий! Ежели каждый возможет хотя посильное ему свершить и свершит, то воскреснет Русь. А ежели сожидать иньшего спасителя себе, как по рассказу твоему ныне у греков, то не помогут ему ни митрополит Алексий, ни троицкий игумен Сергий! – Он еще помолчал и докончил: – Пока не свершены деяния, коими определит себя грядущее, до той поры и неможно предсказать будущую нашу судьбу! Мыслю землю языка нашего способною к подвигу, а что свершим – ведает токмо Господь! Спи, Леонтий, из утра охлупень подымать!

Станята уезжал к вечеру второго дня, все еще переживая, – в плечах, в руках, в веселой дрожи всего тела, – как двигалось, медленно отрываясь от земли, неохватное бревно, как трещали, прогибаясь, покаты, как, зацепивши за свес крыши, долго не двигался охлупень и даже едва не поплыл вниз, как наконец, подоткнувши вагами, вздернули и, тяжело оборачиваясь, бревно поползло в веревочных петлях вверх по кровле, и как принимали, и как сажали, выдирая одно за другим долгие ужища, а потом выбивали клинья, привздымавшие охлупень над коневым бревном… И как он сам, выбивши последний клин, озорно шел, ликуя, по охлупню, и холодный ветер задирал ему рубаху и развеивал волосы, остужая разгоряченное и счастливое чело, и далеким-далеко виднелось сверху, до окоема, до края небес, словно вся московская, укрытая лесом земля простерлась у него под ногами!

«Выстоим, выстанем! Не греки же мы! – пело у него в душе. И Сергий прав: не баять, а делать, творить надобно! Тружающему воздастся по трудам, а подвижнику – в меру подвига! И верно, у народа, у всякого языка сущего, так же как и у всякого смертного, есть молодость и старость, и то, что возможет народ на заре своей, уже не возможет на закате дней. Так, должно, у греков – закат, а у нас – заря?»

И, думая так, так надеясь, был он счастлив, как в разговоре с Сергием. И думал и гордился, пока не притекло в ум, словно облако, омрачившее весенние небеса: «А Литва, а Ольгерд? Они тоже молоды! Какую хмурь пригонит из далекого далека холодный осенний ветер? Какие испытания еще ожидают Русь?»

Глава восьмая

Может ли индивидуальный террор изменить течение истории? И неотрывный от этого вопрос: может ли убийство быть благодетельным?

Мы не говорим об убийстве по закону, о праве смертной казни, которая нынче вызывает столь настойчивые возражения, что закрадывается подозрение: а кого, каких преступников пытаются заранее выгородить подобные «гуманисты», которые в заботах о преступнике совершенно забывают о его жертвах.

Нет! Закон – это нечто совсем иное. Это свод правил, принятый обществом и сопровождаемый перечнем наказаний, предусмотренных за нарушение этих правил. Идущий против закона отлично знает, на что идет, и этого вопроса мы трогать не будем.

И не о суровом воинском долге, не о защите с оружием в руках родины своей идет речь. О воинах, погибающих за землю свою, молятся как за праведников. Но то ратный труд, святое дело обороны страны.

Нас интересует именно террор, убийство, совершаемое по идеологическим соображениям.

Тем более что в описываемое нами время совершается целая череда насилий, затеянных с целью изменить сущее.

Тут и убийство московского тысяцкого Алексея Хвоста, вызвавшее смуту на Москве; и разгул индивидуальных убийств в Орде в борьбе за престол (причем убивали брат – брата и сын – отца!), приведший к «Великой замятне», временному распаду золотоордынской державы; тут и попытка Алексия решить спор с Тверью насилием, захватив – «через клятву» – тверского князя Михаила, приведшая к тяжкой и разорительной для обоих сторон войне Московского государства с Тверью и Литвой; тут и аналогичная попытка Ольгерда решить спор с Москвой, захватив и уморив в Киеве митрополита Алексия. Не говоря уже о череде насилий в борьбе за митрополичий престол: убийстве Митяя на корабле по пути в Царьград, убийстве Дионисия в Киеве, пытках, коим подверг Пимен Федора Симоновского в Крыму, и прочие.

Сейчас, оценивая, к примеру, то же убийство московского тысяцкого Алексея Петровича Хвоста, совершенное шесть столетий тому назад, мы не можем не поставить вновь этого рокового вопроса.

Могла ли судьба страны решительно поворотить свой ход из-за исчезновения одного человека? Хотя бы и занимавшего высокий пост!

Да, могла! Но, во-первых, спросим всегда: какой пост и с какими возможностями действования? Во-вторых, надобно спросить: а что творится в эту пору в стране?

Иногда для того, чтобы вызвать грозовой ливень, обрушить на землю горы воды, сотрясти гигантские массы воздушных стихий, достаточно одного слабого выстрела из пушки. Иногда! Но лишь в такую пору, когда великие силы природы находятся между собою в неустойчивом напряженном равновесии, которое разрушить слишком легко. И только тогда! И судьба человека лишь в редкие миги столкновения высших сил может существенно повлиять на события. Хотя и может! Хотя вместе с тем сами-то события истории человеческой не людьми ли совершаемы? И мы опять же здесь говорим