два стража: чины и деньги», – изрек в свое время великий Пселл. Денег, по милости гражданской войны, у империи не осталось совсем. Гражданские чины, да будет это вам, русичам, ведомо, расположены в определенном порядке, и существуют неизменные правила возведения в них, вернее, существовали до Кантакузина. Одни он отменил, другие упразднил, управление доверил родичам своей жены, а выскочек из провинции причислил к синклиту. Последовательное течение дел нарушено почти непоправимо. Мы совершенно бессильны, наш дорогой русский собрат! Совершенно! (И в том, как протонотарий произносил это «совершенно», чуялось почти сладострастное торжество.) А поборы? Фракия разорена, провинции потеряны. Кантакузин отразил сербов? Но он содеял нечто гораздо более страшное: навел турок на империю! Дело Палеологов, дело мужей, воскресивших страну, отвоевавших великий город у латинян, ныне на краю гибели!

О Палеологах он слышал на днях от Николая Кавасилы прямо противоположное: как о погубителях империи, расправившихся с истинными ее спасителями Ласкарями, – но промолчал.

А к Кантакузину Алексий сразу почувствовал расположение. Василевс принимал его во Влахернах[37], кое-как отремонтированных после латинских безобразий. Снисходительно пошутил о бедности империи, обведя стол и приборы царственным мановением большой, старчески красивой руки в узлах вен и шрамах, полученных в давних боях.

– Пока я был только дукой, то тратил на обед в десять раз больше, чем теперь!

Председящие сдержанно засмеялись, давая понять, что они ценят шутку хозяина, а Алексий, вглядевшись в накрытый стол, где не было не только золота, но даже и серебра, вдруг понял, что слова автократора слишком уж справедливы для шутки, а вскинув взор, углядел в глазах василевса невнятную иным мгновенную искру горечи.

В тот вот миг резкая до боли жалость к обреченному и непонятному великому мужу вонзилась в сердце Алексия, и судьбы их показались удивительно схожими: подобно тому как Кантакузин мыслит спасти империю при ничтожном Палеологе, так и ему, Алексию, предстоит сохранить дело Калиты при нынешнем слабом государе.

Свои бояре понимали дело просто:

– Спорим тут! – говорили ему, дружно усаживая Алексия за общий стол. – Почто фряги таку силу в городе забрали? В Галате генуэзские фряги двести тыщ золотых собирают с торгового гостя, а греки тут – только сорок! Словно у их нынче на фрягов и вся надея!

– Была бы Русь посильней, – вздыхает Артемий Коробьин, – дак подмогли бы… Дак и тогда: кому помогать-то?

Глава вторая

Встречался Алексий и даже сумел подружиться с Филофеем Коккиным, вероятным кандидатом в патриархи… Ежели усидит Кантакузин! С Филофеем совершилась недавняя пакость: его родной город, Гераклею, где он был епископом, взяли штурмом и разграбили генуэзские моряки. Филофей сказывал, как собирал деньги на выкуп своих соплеменников. Алексий не выдержал:

– Но почему не дрались?! Почему бежали, почему отступили со стен, почто оставили открытыми городские ворота? Почто сами, первыми напав на фрягов, не изготовились тотчас к защите города?! Откуда в греках, при столь глубоком разумении высочайших истин, такая неспособность действования?

– Нам остается верить! – понурясь, отвечал Филофей. – Время дел миновало для нас! Вы молоды. У вас есть энергия! Вам токмо не хватает божественных знаний…

– Отче! – Алексий, сам не понимая, как и почему, начал сбивчиво, волнуясь и почасту не находя нужных греческих слов, рассказывать о Сергии, о его малой обители, наваждениях, одиноком подвиге, днешней славе инока и о тех слухах, что уже не раз доходили до Алексия, слухах о чудесах, а быть может, даже и не чудесах? А попросту о мужестве подвижника? И о знаменьях, сопровождавших рождение его…

Филофей слушал, не прерывая. Наконец (понял сам, без подсказки Алексия) произнес:

– Ему надобно возродить общежительный устав!

– Да, – возразил Алексий, – но я не хочу… Не могу… Мыслю, совет о том должен изойти свыше, от самого патриарха!

Они поглядели в глаза друг другу и перемолчали, понявши, что едва не переступили незримую грань, далее которой любые слова пока были запретны.

– Но почему, брат мой, почему настаиваешь ты на переносе кафедры из Киева во Владимир?! – воскликнул Филофей почти с мукою. – Твой противник, Роман, оказался сговорчивей!

– Романа выдвигает Ольгерд! – жестко ответил Алексий. – А под Ольгердом в Киеве начнут править латинские папы! Оставить кафедру там – это значит подарить русскую митрополию Риму!

Филофей простер обе руки вперед, молчаливо останавливая разошедшегося Алексия, и выговорил наконец главное, ради чего и творился весь днешний разговор:

– Русский брат мой, поддержи василевса, и он поддержит тебя!

«Серебром!» – добавил мысленно Алексий, проясняя слова Филофея, но вслух не произнес ничего, только утверждающе склонил голову.

Разговор с Кантакузином, коему Алексий, в случае успеха своего дела и своего поставления в митрополиты, обещал помощь серебром, состоялся, но опять приходило ждать.

Кантакузин решился взять власть и короновать своего сына Матвея, когда, по существу, стало уже поздно. Сделать это надо было сразу, арестовавши и царицу-итальянку, и злодея Апокавка, до того как Апокавк перебил в Константинополе сторонников Кантакузина, сорвав тем самым освобождение Греции от латинян. Однако патриаршество Филофей Коккин получил, а Алексий получил наконец потребные ему грамоты, как и посвящение в сан митрополита русского. Он уже собирался ехать домой, когда произошел переворот и Кантакузин был свергнут. Все приходило начинать сызнова.

По счастью, у нового василевса Иоанна V Палеолога, занявшего стол, средств было еще меньше, чем у Кантакузина. Бесконечными взятками и бесконечной возней удалось утвердить все полученные Алексием до того грамоты. И вот они отъезжают. В особом ларце – соборное постановление о возведении Алексия на митрополичью кафедру, «хотя подобное дело совершенно необычно», грамота о переводе кафедры из Киева во Владимир, – дорогая грамота! Сверх того «полиставрий», крещатые ризы, подаренные Филофеем Коккиным. Сергию будет послана особая грамота о введении общего жития, подписанная патриархом Филофеем Коккиным (днями собирающимся покинуть патриарший стол). С подарками от патриарха: парамандом, схимою и маленьким золотым крестиком – энколпионом с частицами мощей святых, в том числе погубленных Ольгердом в Вильне и посмертно канонизированных.

То, что для греков все давно и невозвратно потеряно, Алексий понял уже по приезде. Окончательно вразумил его даже не увертливый протонотарий, а юный монашек, которого Алексий как-то, потерявши терпение, вопросил:

– А что вы будете делать, когда враги – католики или турки-мусульмане – вновь ворвутся в Константинополь и станут жечь, грабить и ругаться святыням?

– Дальше Августеона они не пройдут! – ответил монашек, глядя на него светлыми глазами. – Святая София защитит себя от вражьего плена!

Алексий поглядел на него почти с отчаянием и сдержал готовый вырваться стон. Греки забыли (он помнил, русич!), как голые непотребные девки плясали на престоле Святой Софии!