– Крыши порвет! Опять лес и дрань подорожают в торгу! – говорит князь, прислушиваясь к голосу ветра.

Княгиня продолжает кормить, прикрывая дитя распахнутыми полами летника, думает: не стало бы иньшей беды!

Она слегка раздобрела от третьих родов, уже не прежняя тонкая девушка. Широковатое лицо отвердело, взгляд стал тихим, светящим спокойною радостью материнства. И князь уже не тот, складки на его челе уже не разглаживает улыбкой, жестче стали волосы бороды, костистей лик. Первые, робкие еще нити седины чуть заметно осеребрили волосы. Это еще не старость, далеко не старость! Мужество.

С мужеством приходит покой, яснеют воля и ум. Его тревожат дела в Смоленске, его опять тревожит Ольгерд, и только мор, открывшийся во Пскове, пока еще не тревожит его. Ветер, о чем ты шумишь в вышине над Русской землей?

Глава десятая

Весною дошли вести, что Ольгерд заключил союз с князем смоленским и уже послал литовскую конницу к городу, мысля захватить Брянск или Ржеву.

В думе, обсудив, порешили было послать грамоту хану, но Семен, выслушав всех, покачал головой и, обведя отвердевшим взглядом собрание, рек:

– Ныне надобно слать не грамоты, а полки!

Споров не было. Как-то разом уяснело, что князь прав.

Ольгерд, вовремя оценив размер и мощь московской рати, охватившей полумесяцем более сотни поприщ пути, послал посольство о мире.

Семен сидел в походном шатре за раскладным стольцом. Мерно гудела земля от проходящих полков. Литовские послы кланялись и подносили подарки. Семен медленно читал писанную по-русски литовскую грамоту. Поднял сумрачное чело.

– Ратные ваши уходят? – просто спросил и устало. Подходы посольские были уже не нужны. Полки в боевых порядках переходили Поротву.

Литовские бояре наперебой начали уверять, что произошла ошибка, что великий князь Ольгерд не думал…

– Сейчас не думает! – перебил Семен. – С вами пошлю слухачей. Мирную грамоту подпишу ныне, но, ежели к завтрашнему дню хоть один литвин останет в пределах Смоленской волости, быть войне! И скажите брату моему, великому князю Ольгерду, боронил бы мир честно и грозно, без лукавства и пакости!

От смоленского князя потребовали порвать ряд с Литвой и вернуться в волю ордынского хана и великого князя владимирского.

Пора было уходить. В полках великого князя начинался мор.

Черная смерть ползла по стране. Вымер целиком Белозерск, вымер целиком город Глухов. В Смоленске осталось двенадцать человек. Они вышли и затворили город. Пустыми стояли дворы, только воронье да бродячие псы шастали по дорогам. Некому было хоронить последних мертвецов, некому грабить открытые дома. Тати вымерли тоже.

В стихийных бедствиях такого размаха современникам событий чудится всегда нечто эсхатологическое, потустороннее. Мозг отказывается принять, что перед ним слепая случайность. Мыслится вмешательство высших сил, приходят на ум слова о каре Господней, о массовом наказании за грехи.

Черная смерть, родившись в глубинах Индии и пройдя по городам Азии и Северного Причерноморья, выжгла, заморила Италию, Францию, Испанию, Англию, Германские страны, Польшу, Литву и Русь, откуда вновь опустилась по Волге, обратным уходящим потоком снова опустошив золотоордынские города. Словно многоглавый дракон, подъяв черные пасти, начал съедать, выжигая, средневековый европейский мир, отворяя дорогу – чему? В этом окольцевавшем Европу движении, в этом шествии смерти из страны в страну, все время по краю континента, постепенном, словно проползание огромного змея, в этой замкнувшейся наконец цепи зла трудно было, в самом деле, не узреть некоего ниспосланного народам ужаса, кары – или, напротив, испытания мужества и полноты сил?

И что унесла и что принесла она Западу? Сказалась ли на том смутном, спорном и до сих пор непостижимом для историков явлении, которое мы зовем Возрождением, или Ренессансом?

А на Руси? Что сотворила с Русью черная смерть? И что унесла и чему отворила дорогу? Почему сразу и вдруг после чумы, долженствовавшей, казалось бы, на годы и годы задержать и остановить всякое развитие ремесел, торговли и городов, начинается подобное вихрю бурление, сталкивают, и рушат, и вновь восстают из праха, являя волю и дерзость к борьбе, силы народные, с неслыханными до того упорством и верой?

Может быть, подобно весеннему палу, после которого начинает гуще расти трава, черная смерть, выморив всех без разбору, открыла дорогу молодости, тем, кто, оставшись в живых, не пал духом и не потерял веры в себя и в победу добра?

Невзирая на мор, скакали послы, заключались и расторгались договоры, шла упорная борьба за русский митрополичий престол, и вымирающая дума «едиными усты» высказалась за то, чтобы хлопотать о поставлении Алексия в митрополиты русские вослед Феогносту. Шестого декабря[31] умирающий Феогност хиротонисал[32] Алексия во епископа Владимирского и благословил после своей смерти на митрополию.

Феогност умер весной, успев проститься с Алексием. Через день заболели дети великого князя.

Симеон пережил смерть своих детей не надолго. Ему было уже незачем жить, и он сам просил смерти у Господа. Алексий после его смерти чуть поправил завещательную грамоту, с тем чтобы весь удел великого княжения безраздельно переходил к его брату Ивану, тем вводя новую форму наследования, доднесь небывалую на Руси. Да Семен, умирая, и сам передавал власть Алексию, яко местоблюстителю престола.

Князь скончался двадцать шестого апреля[33]. Вскоре, как раз за сорок дней до рождения сына, погиб от чумы его брат Андрей, отец будущего Владимира Храброго, прославленного московского воеводы. Летом Иван Иваныч, единственный оставшийся в живых, поехал на поставление в Орду, куда уже кинулся суздальский князь и поддерживавшие его новгородцы. Но Джанибек, и после смерти Семена не изменивший дружбе с ним, передал владимирский стол его брату, князю Ивану Ивановичу. Алексий на ту пору уже уехал на поставление в Царьград.

Глава одиннадцатая

Вечером после похорон Семена Алексий остался ночевать в монастыре Святого Богоявления. Ему не хотелось занимать митрополичьи покои до тех пор, пока из Царьграда не воротят послы, хотя как местоблюститель он имел на это право. Однако у Алексия были свои правила и свой взгляд на природу власти, выработанный единожды и навсегда. Строгий с нижестоящими иерархами, он был строг прежде всего к себе самому и никогда не дозволял себе лишних или поспешных действий, как не дозволял своему телу роскошей и праздного отдыха.

Стефан, который всю зиму исповедовал и причащал умирающих, обмывал трупы, отпевал и хоронил, чудом оставаясь в живых, так что, завидя высокую черную фигуру, московляне бросались перед ним на колени, словно перед Спасителем, в этот вечер вознамерил поговорить с Алексием, ибо из Радонежа дошли до него слухи, что вся семья брата Петра