Открытие Е. В. Анисимова необыкновенно важно для понимания психологии русской гвардии и ее политической роли. Елизавету возвели на престол представители всех слоев и групп российского населения, притом что ни одного из этих слоев и этих групп они уже не представляли. В отдельности ни крестьянству, ни купечеству, ни поповским и солдатским детям, ни холопам и инородцам совершенно незачем было рисковать головами, бросаясь в это плохо подготовленное предприятие. За Анну Леопольдовну и малолетнего императора, которому гвардия присягала, могли вступиться и измайловцы, и конногвардейцы, и армейские батальоны гарнизона, если бы к ним обратились авторитетные в войсках офицеры. В отдельности ни одна из вышеназванных групп не была заинтересована в Елизавете. Но собранные вместе, составившие особую автономную политическую группу – гвардию, эти люди естественным образом выдвинули дочь Петра, в силу своего особого гвардейского самосознания.
С Елизаветой, как шестнадцать лет назад с Екатериной, у гвардии осознанно или неосознанно было связано представление о петровском принципе совершенствования системы и движения в сторону истинной стабильности.
По данным Е. В. Анисимова, 101 из 308 преображенцев, героев переворота, начали службу при Петре, а 57 участвовали в войнах со шведами и турками. Это и были естественные и авторитетные носители гвардейской традиции, традиции, замешанной на чувстве долга перед государством.
Два факта – что у гвардейцев 25 ноября 1741 года не было лидера из числа «сильных персон», таких как фельдмаршал Миних 9 ноября 1740 года, и то, что остальная гвардия дружно поддержала зачинщиков, – говорят о том, что переворот был делом гвардии как особой политической группировки.
Группировки, сознающей свой долг и политическую ответственность. Если не мы, то кто же?
Политическая линия гвардии была инстинктивно самостоятельной. Если в 1725 году гвардия пошла за Меншиковым, поскольку совпали их позиции, то в 1727 году гвардия решительно поддержала Петра II и Долгоруких. И не потому, что командовал в этот момент полками князь Василий Владимирович Долгорукий, а опять-таки по совпадению политических позиций. Через три года гвардия поддержала Анну Иоанновну, которую она до того и в глаза не видела, а тот же фельдмаршал Долгорукий и фельдмаршал Голицын, командовавшие гвардией, несмотря на весь свой авторитет, популярность и давние связи с преображенцами и семеновцами, не смогли направить энергию гвардии в нужную им сторону. Ту же самостоятельность проявила гвардия и в 1740–1741 годах. Вельможи и генералитет примирились с противоестественным вознесением Бирона на вершину власти. (Нелепая фронда Антона Брауншвейгского была подавлена Бироном без труда.) Не примирилась только гвардия и заставила верхи последовать за собой.
В ноябре 1741 года никакие интриги иностранных дипломатов в ее пользу не помогли бы Елизавете, если бы гвардия не поддержала ее столь энергично. Решительная инициатива переворота снова, как и год назад, шла снизу, из гвардейских полков.
Гвардия последовательно и настойчиво корректировала действия верхов.
Любопытно и важно, что в отличие от переворота 1740 года, когда лозунгом гвардии была смена личностей, переворот 1741 года проходил под лозунгом принципиально иного свойства: «Пойдемте же и будем только думать о том, чтобы сделать наше отечество счастливым во что бы то ни стало!» Слова эти произнесла Елизавета, но она знала, чего ждут от нее гвардейцы. И дело здесь не только в возвращении к петровской терминологии, но в углубляющемся понимании происходящего. Из узкой сферы внутридинастической борьбы гвардия и ее лидеры выходили на простор общегосударственных программ.
Когда Петр определил преображенцам и семеновцам уникальную роль автономной контролирующей и регулирующей силы, он и не думал о подобных последствиях. Но логика процесса поставила гвардию на то место, которое осталось вакантным после упразднения земских соборов и любого рода представительных учреждений, так или иначе ограничивающих самодержавный произвол, когда он явно вредил интересам страны.
Этот «гвардейский парламент», сам принимающий решения и сам же их реализующий, был, пожалуй, единственным в своем роде явлением в европейской политической истории.
Вряд ли имеет смысл говорить о какой-то ясно оформленной идеологии гвардейской массы. Время гвардейцев-идеологов – деятелей тайных обществ – еще не наступило. Речь может идти о других и трудно определяемых психологических механизмах.
Позволим себе не совсем корректно употребить введенное Карлом Густавом Юнгом понятие «групповое бессознательное». Не «коллективное бессознательное», имеющее дело с индивидуумами, а именно «групповое» – в данном случае описывающее процессы, свойственные социально-политическим группировкам.
Повторю, термин недостаточно корректен (содержание схожего понятия у Юнга неизмеримо сложнее), но он дает возможность охарактеризовать конкретное историческое явление.
Разумеется, как и во всякой общности, в гвардейской массе выделялись отдельные более активно мыслящие самостоятельные личности, бравшие на себя оформление преобладавших настроений, как это сделал подполковник-семеновец Пустошкин. Но эти индивидуумы неизменно действовали в соответствии с характером общего силового поля.
Действия гвардии на политической арене определялись двумя мощными мотивами, находившимися в парадоксальной связи друг с другом и выраставшими из «группового бессознательного».
Гвардия, если пользоваться современной терминологией, была запрограммирована на радикальную трансформацию реальности – от повседневного быта до политического устройства государства. Эта трансформация базировалась на петровском принципе «регулярности» – приведении аморфного московского мира в жесткую рациональную систему, управляемую единой волей. Сам процесс стремления к этой жесткости был динамичен и воспринимался гвардейцами, находившимися внутри процесса, как органичный и единственно возможный.
Катастрофичность процесса для страны, тяжкая бытовая и психологическая ломка, постигшая большинство населения, гвардией очевидно не ощущалась в силу ее органичной включенности в действие.
Именно это «групповое бессознательное», не требующее критической оценки своих действий, ориентированное на волю создателя гвардии, и сделало ее идеальным орудием в реализации «революции Петра» (Пушкин).
Но при этом шел и процесс иного рода – медленно, но неизбежно формировалось в гвардейской среде смутное пока еще представление об особости положения гвардейца как строителя нового мира, влекущее за собой потребность в самоуважении, в охранении личного достоинства.
Со смертью первого императора эпоха «бури и натиска» закончилась.
Разоренная и оглушенная сверхчеловеческим усилием страна в течение пяти лет переводила дыхание. И
