Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 145
бы считать, что эти масштабные тенденции развивались «за спинами» затрагиваемых субъектов. Становление государства не было автоматическим процессом, не зависящим от общественных тенденций и политических решений. Этот факт становится очевидным минимум тогда, когда встает вопрос: почему одна и та же масштабная тенденция проявляла себя иначе и была по-разному выражена в разных местах.
Вопрос еще более обострится, если уйти от идеи рассмотрения западноевропейских государств в качестве исторической нормы. Так, политическое устройство в доколониальной Африке не было «примитивным» или «отсталым», хотя оно совсем не соответствовало европейской государственной модели. «Государство» в Африке не подразумевало обеспеченный военной силой контроль над определенной территорией, в которой на суверенитет претендовала одна-единственная власть, ожидавшая повиновения. Африка напоминала скорее лоскутное одеяло пересекающихся и быстро изменяющихся обязательств между высшими и низшими правителями. На Аравийском полуострове вплоть до XIX века вообще не было «государственной» организации в европейском смысле этого слова. Здесь существовали сложные отношения между многочисленными родами под османским сюзеренитетом, долгое время практически незаметным. В этих случаях можно говорить о «племенных квазигосударствах»[794].
Совершенно иным образом был устроен уже оформившийся в княжества (султанаты) и в то же время полицентричный политический ландшафт Малайи – микрокосмоса в огромной мозаике Юго-Восточной Азии, куда идея властных отношений на основе территориального разделения была впервые принесена только в эпоху колониализма[795]. Принятие европейского государственного устройства за «норму» означало бы, что история этой части света неизбежно двигалась к колониальному завоеванию и установлению нового порядка. В действительности же колониализм был не целью исторического развития, а, с точки зрения тех, кого он затрагивал, напротив, жесткой интервенцией.
Столь же проблематичным было бы рассмотрение монополии государства на насилие не просто как теоретического идеального требования, но и как описания конкретного состояния. Для некоторых местностей категория монополии на насилие государства никогда не имела какого-либо смысла. В частности, это до сих пор применимо к Афганистану. В великих империях до последней четверти XIX века сохранялись порой автономные вооруженные меньшинства, которые не подчинялись никакому центральному военному командованию, например донские казаки в России[796]. Пиратство, которое уже считалось исчезнувшим, вновь возродилось во время борьбы за независимость Латинской Америки в двадцатых годах XIX века в Карибском бассейне и было с трудом подавлено только после 1830 года британским и американским военным флотом[797]. Таким образом, монополия на применение силы – это не объективный определяющий критерий модерного государства, исторически это крайняя ступень развития, к которой стремились и которой достигали лишь на время. В эпохи революций эта монополия часто нарушалась. Например, китайское государство весь XVIII век прилагало много усилий для того, чтобы разоружить и успокоить свое население, – с переменным успехом. Тем не менее после 1850 года миллионы повстанцев обратились к применению силы против династии Цин во время Тайпинской революции. Для революционеров никогда не было проблемой достать оружие. Монополия на применение силы может быть сохранена только в том случае, когда центральное государство «приручает» военную элиту и внушает большей части населения ощущение, что оно эффективно справляется с соблюдением прав и организацией порядка. Если этого не происходит, открываются частные рынки силовых услуг. И тогда огосударствление насилия может резко трансформироваться в его приватизацию. В одной из самых стабильных демократических систем, в США, обе эти силы были тесно переплетены друг с другом.
Это подводит нас еще к одному умозаключению: сила государства – это не всегда единственная независимая переменная в его становлении. Считать, что в государство встроены тенденции к росту рациональности, действенности государства, было бы крайне идеализирующим допущением. Государство формирует общество, но в то же время зависит от революций и войн, от эффективности его финансовой базы и от лояльности своих «слуг».
Типы политической организации
Существует множество возможностей типологизировать политический строй. Типологизации различаются в зависимости от приоритетного различительного критерия. Одним из возможных критериев мог бы стать вопрос, где находится место власти в политической системе и с какой интенсивностью и каким способом она может осуществляться. Так можно было бы различать системы, в которых власть применяется экстенсивно, для организации большого количества людей на обширных территориях (к примеру, в крупной империи), и такие, в которых интенсивная власть в узких пространственных рамках поднимает людей на более высокий уровень политической активности (например, в полисе). Полезно было бы, далее, различать авторитативную власть с передачей приказов по иерархии от вышестоящего к нижестоящему, и децентрализованную власть, которая в меньшей степени проявляется как цепочка приказов и действует посредством более тонких ограничений, таких как правопорядок или идеологические установки. Это второе различие может быть применено не только ко всему политическому строю в целом, но и к его отдельным институтам, например к отдельно взятому ведомству, церкви или школе[798]. Критерий, который может быть успешно применен к переходному периоду XIX века, – это контроль власти. Имевшее наибольшее влияние политическое учение XIX столетия – либерализм – видело в этом контроле одну из своих важнейших целей. Даже если вплоть до Первой мировой войны либерализм в том виде, как он представлялся в идеале своим поборникам, ни в одной стране мира не победил, все же существовала тенденция, отчетливо заметная во многих частях света: не допускать, чтобы осуществление политической власти было подчинено произволу отдельных лиц, и сделать так, чтобы те, кто ее осуществляет, были обязаны за нее отчитываться. Если смотреть с этой точки зрения, то к 1900 году можно было обнаружить следующие основные типы политического устройства:
Автократии, в которых последней инстанцией (в рамках установленного правопорядка) служила воля единственного монарха, правившего с помощью штата советников, стали редкостью. Подобная абсолютная власть еще существовала в самодержавной Российской империи и в 1878 году была восстановлена в Османской империи; характерна она была и для Сиама. Это не обязательно означает, что речь шла об особо отсталых системах. Король Сиама Чулалонгкорн был одним из наименее ограниченных в своей власти правителей того века, однако этот просвещенный деспот и осторожный реформатор принял целый ряд решений, служивших общим интересам страны и приближавших ее к модерности.
Министры в монархических системах также могли получать практически неограниченные полномочия, коими обладали, например, кардинал Ришелье во Франции в XVII веке или маркиз Помбал в Португалии в шестидесятых годах XVIII века. Но все они зависели от благосклонности правителя, каким бы слабым он ни был.
Диктатуры представляют собой постреволюционные системы или системы, возникшие из республик, в которых один человек, зачастую окруженный малой группой помощников или нижестоящих влиятельных лиц, имеет те же возможности, что и абсолютный монарх. Единственное, чего ему не хватает, это санкционирования своей власти посредством традиции, династической легитимации или религиозного
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 145
