Возвращаясь, чайки лаялись, что собаки, кулдыкали, как Матрёнины индюки, дрались и сгоняли ворон, с чаячьих домов перелетавших обратно в леса.

Чаек боялись и кошаки, и псы, и лошади.

Монахи – и те к ним выказывали уваженье.

Чайки различали монахов в лицо, помня, какие жадоваты, а каких можно зашугать так, чтоб и на двор не выходили без селёдочного хвоста в рукаве.

Заскучавшие в зиму, монахи радовались бранчливым чайкам.

За Антонием чайки и вовсе бегали по пятам.

Садились ему на плечи, заглядывали в уши.

Степан, как всякий казак, крикливое чаячье вниманье не любил.

Если чайка оказывалась подле, глядя бесстыжим своим глазком, без угрозы обещал:

– А вот спробуй. Клюв-то сверну, белобрысая.

Выкрикнув обидное, чайка улетала.

…к исходу мая облака на Соловках обращались из всколоченных, смоляных – в тончайшие, светло-серые. Воздух становился прозрачен. Вода в Святом, возле самого монастыря, озере стояла, как в купели.

Ударит колокол – и наполнит собой не только воздух, но и озёрную глубину.

Про сосланного в монастырь за дерзости, высказанные московским боярам, дьяка Войска Донского, Порошина Фёдора, Степан долго, таясь, не выспрашивал, – пока однажды не проговорился сам Антоний:

– …а на Анзерском острове, куда рыбаки ходят, – скит стоит. Он сам по себе, от соловецкой братии независим. Ещё там церква с престолами Живоначальной Троицы и государева царёва ангела Михаила Малеина. И бывшие монастырские варницы тоже там. А в скитах – сосланный сюда печатник иеромонах Арсений проживает, да ещё… – Антоний поднял вопрошающие глаза на Разина, – …схимник Фёдор-то, сказывали, из казаков тож? Не слыхал такого на Дону?

– Дон большой, упомнишь ли… Давно ль он тут?

– А десять лет, или боле…

– Я тогда малой был. Уж верно, в односумах не ходил с ним.

– …а на Анзере – Голгофская гора, тебе б туда подняться: расстелятся виды великия, и сердце возрадуется, но не текучей радостию, а крепкою. Которая век не стает.

– Там тоже кого распяли? – с опаской, чтоб не заругался Антоний, спросил Степан.

– Никого не распинали, – без обиды ответил Антоний. – А поглядишь оттуда – и постигнешь, как со своего креста глядел Христос.

– Упроси взять меня рыбаков дотуда, братушка, – попросил Степан. – Должник буду… Лук смастерю, крачку подстрелю, в земле запеку, а?..

Антоний против воли затрепетал ресницами.

…немногим спустя Степан с рыбацкой артелью ушёл на Анзер.

Тот располагался в пяти верстах от большого Соловецкого острова.

Издали казался Анзер поросшим соснами и заваленным валунами горбом великого преисподнего зверя.

…три дня, как положено, рыбачил, порой озираясь на туманную, бурую Голгофскую гору.

Рыбаки всё тут исходили, и разведать у них, где келья Фёдора, десять лет как отшельничавшего здесь, труда не составило.

На четвёртый день отпросился у старшака сходить до Голгофы. За докуку отплатил трёхалтынным.

…кельи на Анзере распологались одна от другой за версту.

Порошинская была незатейлива. Для одного человека – и то тесная. Четырёхстенная, рубленная в замок из обтёсанных сосновых брёвен.

Низкая дверца, паюсное, сажей поросшее оконце на московскую сторону. Ни сеней, ни крыльца. Дровяник под крышей возле кельи.

Степан явился бесшумно и сел, поодаль кельи, так, чтоб с оконца не быть приметным, – но сразу расслышал в клети шевеленье.

Вышел, опираясь на крепкий посох, в старой свитке, в бахилах из тюленьей кожи, согбенный, со свисающими на лицо седыми космами, старик. На вид Степану никак незнакомый.

«…рыбаки всё попутали…» – решил.

Легко поднявшись, снял шапку, отвесил земной поклон:

– Прости за-ради Христа, дедушка, что не зван явился.

Монах молча обошёл вкруг своей клети, глядя, нет ли ещё кого.

Вернувшись, приставил посох у косяка и накрепко закрыл за собой дверь.

Степан опять уселся на травку.

Старик запропал в своей клетушке.

…выждав, подошёл к двери и сказал негромко:

– Рыбки, окуньков оставлю тут… И пекулёк сала тюленьего…

Дверь открылась.

– Повтори, что молвил! – велел старик.

Голос его прозвучал молодо. Глаза, глядевшие сквозь седые космы, показались прицепистыми и колкими, как репейник. Лишь щёки были по-стариковски запавшими, в синих прожилках.

Степан снова поклонился, ставя горшок на землю, и, выпрямляясь, разглядел наверняка: а ведь Фёдор, он.

– Пекулёк, говорю, дедушка Фёдор.

– Донской? – спросил дед и одним движеньем прибрал с лица седую прядь, заправив под суконную шапку.

– Черкасска рожак, Степан Тимофеев; Разины мы. По отцовскому обету трудником тут. С рыбаками дошёл в Анзер.

Вся клеть была видна за спиной деда: кумганец – медный рукомойник, кувшин для воды, лисья зимняя скуфья на крючке, одна лавка. В углу – малые иконки и большой крест с Распятием.

– Преставился батюшка? – спросил Фёдор, вглядываясь в Степана. – Царствие Небесное Степану Тимофееву… – он перекрестился; заострённые пальцы его чуть дрожали. – Дерзкий казак был, помню до се, – и, дальше без всякого промежутка: – Не дозволено мне ни с кем говорить-встречаться. Покели, сынок.

Порошин взял посох и, поставив к животу, сильно опёрся о него обеими руками: так он успокаивал старческую дрожь в пальцах.

– Спаси Христос, дедушка… – сказал Степан. – Поклон передать кому?

Фёдор будто раздумывал, всё оглядывая Степана.

– Азов-то город чей? – вдруг спросил.

– Поганых, дедушка.

– Отстроили наново поганые крепость?

– Крепче прежнего.

– Казачков-то не согнали до Воронежу аль выше?

– На черкасских островах стоим крепко, дедушка.

– …чаял, до Царьграда дошли, – а всё на островах стоим крепко… – сказал дед Порошин без осужденья.

Седая прядь снова поползла из-под шапки на суровое, в острых морщинах, с обострившимся носом лицо.

Порошин ждал, когда Степан развернётся и пойдёт.

Но Степан видел, что втайне дед желает, чтоб он чуть подзадержался.

– Строго к тебе тут, дедушка? – спросил.

– Ты так и не узрел никого, сколь ни глядел, а тебя тут все разглядели уже, – ответил Фёдор, качнув головой куда-то в сторону Голгофской горы; ещё раз взглянул на Степана, и заговорил, не медля, но и не поспешая: – …первые пять годков в каменном подвале просидел… Как напала слепота и ноги стали отказывать, дозволили выбраться на свет – помереть при солнышке. Сюда свезли… Лисичка ко мне заходит – вот и все гости. Дикую яблоньку хотел себе пересадить под окошко – выдрали с корешками. Морковку вырастить задумал – наложили запрет. В первый год карябал на берёсточке, что помнилось про дела наши казацкие… Так и то отобрали, пожгли. Сам себе теперь старины сказываю, да лисичке. Пропитанье мне рыбаки оставляют… Им тож не велят на меня глядеть. Когда в Азове держали осаду, помню, султан сулил нам, послам казацким, в дар печати золотые с царёвым клеймом своим. А мне, те переговоры ведшему, султановы людишки и боле того