– Словом Божьим человека не испортишь! Оно поднимает людей на ноги, дает силы, препятствует злу.

– Фернандо, ты звал меня на ужин или на проповедь?  – недоумевал капитан.

– Молодец, Антоний!  – похвалил адмирал.  – Вновь обретаешь разум.

– Я не терял его, это вас покинула Добродетель.

– Опять за старое…  – вмешался шурин.  – Надоело все, хочу есть!

– Тебе не грех послушать!  – одернул Фернандо.  – Он вас давно не учил.

– Простите моряков,  – потребовал священник,  – снимите цепи!

– Простить?  – возмутился Барбоса.  – Их надо было повесить, головы порубить. Сволочь трюмная, бунтовать вздумала? А этого не хотите?  – сложил кукиш и трахнул по столу кулаком.  – Утопить дармоедов, четвертовать!

– Вы голодны, поэтому злы,  – решил Антоний.

– Правильно,  – поддержал его адмирал и велел слуге принести мясо с вином.

– Заступник нашелся!  – надулся шурин.  – Они бы разорвали тебя на куски. Ты забыл о призывах де ла Рейны?

– Нет.

– Так чего просишь?

– Нельзя мучить людей, они раскаялись.

– Мескита говорит иное о доминиканце.

– Отец де ла Рейна болен, лишился рассудка,  – не судите его строго! Бог покарал священника за грехи.

– Но других не наказал.

– Вы мало били и пытали их?  – возвысил голос монах.

– Достаточно,  – ухмыльнулся Дуарте – чтобы запомнили на всю жизнь.

– Пора прекратить истязания!  – заволновался францисканец.  – Послушайте, что сказал Господь…

– О сосцах серны?  – уколол Барбоса.

– Ты читал книгу Соломона?  – удивился Магеллан.

– Лилии, виноградники, кудри на щеках, прочая дребедень,  – пояснил шурин.

– Свои любимые песни вместо Иезекииля и Откровения Иоанна?  – допытывался Фернандо.

– Да,  – признался Антоний.

– Боже праведный, значит, ты обрел покой.

– Прикажите снять кандалы!  – попросил священник.  – Моя душа перестанет болеть, когда наступит мир.

– Ох, нежности!  – вздохнул шурин.  – У праведника душа болит… Он нас, злодеев, будет обличать, пока арестанты не поднимут черный флаг и не утопят его за бортом.

– Я вам верил, пошел с вами, а вы…

– Я не забыл лиссабонские вечера,  – ответил адмирал, усаживаясь за стол,  – не забыл и подготовку экспедиции в Севилье, когда все могли умереть, не выйдя в океан. Не забуду, как чуть не лишился кораблей на пути к островам, и не допущу нового мятежа! Вы зря спорите. Вы оба правы. Излишняя строгость вредна, как неразумная добродетель. Люди устали, начали роптать. Наши союзники жалеют их, подкармливают. Думаешь, я не замечаю, как на твоем корабле помогают заключенным? Как у Мескиты выносят на палубу подышать свежим воздухом доминиканца? Как за спиной Серрана сменяют у помп провинившихся? Вижу и жду, когда наказание превысит разумный предел. Человек должен раскаяться, но не обозлиться. Иначе нас уничтожат. Мы обязаны показать зубы, запугать, пресечь в зародыше бунт, сделать моряков послушными.

Где разумный придел наказания? Антоний призывает покончить с расправой, ты – жаждешь крови. Тебя боятся, его любят, но уважают одинаково. Каждый из вас ошибается, полагая, будто его путь исправления людей истинный. Если дать вам волю, то одного убьют, а над вторым будут смеяться. Механизм власти заключается в сочетании крайностей. Вы оба нужны. Я понял это в Индии. Ругань и мордобой не поведут солдат в сражение.

Я освобожу людей, когда начнем вытаскивать корабли на берег. Среди осужденных есть плотники, конопатчики, кузнецы – без них не обойтись. Мне нужны работники, а не лошади. Сначала раскуем мастеров, это успокоит народ, даст надежду товарищам. Желая сбросить цепи, они станут расторопнее, услужливее. Зависть к друзьям вытеснит злобу по отношению к нам. Бунтари превратятся в послушных моряков.

– Серран жаловался – течь усиливается,  – напомнил Дуарте,  – а разгрузка продлится два-три дня.

– Он просил твои помпы?

– Пока справляется своими механизмами.

– Пусть поставит арестантов круглосуточно качать коромысла, свободных – на перевозку!

– Давай при отливе положим каравеллу на грунт и по дну перетащим товары?  – предложил шурин.

– Не спеши,  – возразил Фернандо.  – Такелаж не сняли, переборки не выдержат нагрузки. Чего стоишь?  – обратился к священнику – Садись ужинать!

– Я пойду,  – застеснялся Антоний.  – У вас дела…

– Не помешаешь. Тебе полезно подкрепиться вином.

– Я…

– Садись!  – приказал хозяин.

– Фернандо, вели рабу слушаться меня!  – попросил шурин.  – Я твой родственник, в одном доме живем. Говорю ему: неси ужин! А он отвернулся, стоит, как статуя.

– Разве Энрике должен подчиняться кому-нибудь еще, кроме меня?  – улыбнулся адмирал.

– В Испании он слушался Белису.

– Вы грубо разговариваете с ним. Он зол на вас,  – промолвил францисканец.

– Какой обидчивый!  – усмехнулся Барбоса.  – Я наловлю сотню рабов и отправлю на рынок.

– Энрике принял христианство, отчего заслуживает иного обращения.

– Он – раб!  – воскликнул Дуарте.  – Этим все сказано.

– Он – человек!  – не уступал Антоний.

– Давно стал им?

– С момента крещения святой водой.

– Матерь Божья! Так все дикари превратятся в людей и откажутся подчиняться!

– Мы воспитаем в них покорность Господу и белым наместникам,  – пояснил Фернандо.

– Антоний будет обличать и наместников.

– Что в том плохого? Пусть лучше капелланы ругают власть, чем туземные князьки. Мы всегда договоримся со священниками.

– Зачем вы так?  – обиделся монах.

– Сделаю тебя архиепископом, затем кардиналом,  – пообещал Фернандо.

– Я служу Господу не ради красной шапки.

– Одно другому не мешает,  – заметил адмирал.  – Мы построим на островах новое царство. У Колумба не получилось, а мы сделаем. Ты бы, Дуарте, не кричал на Энрике… Он рожден свободным человеком, не привык к грубому обращению.

– Вот те раз,  – недовольно пробормотал шурин.  – Просил покарать раба, а оказался виноват!

– Хвала Господу!  – замахал ручками францисканец.  – Сеньор капитан-генерал осудил гордыню.

– Гнал бы ты его подальше,  – без злобы посоветовал шурин.  – Монах хорош на паперти, а не на корабле.

– Хватит спорить, пора ужинать!  – услышав звон посуды, воскликнул Магеллан.

* * *

Вечерело. Оранжевое солнце укладывалось спать в белоснежную перину холмов, окрашивало их бледно-розовым цветом персидского шелка. Над ним сгустились тучки-одеяла, блиставшие перламутровыми переливами, от холодного чернильно-фиолетового до пышущего жаром алого. Меж ними дымно-золотистыми столбами пробивались лучи, в которых отец Антоний увидел бы ангелов. Рваные мутные клочья облаков шевелились и таяли. Бледно-голубое небо над покрывалом поднималось вверх, сгущалось синевой, наливалось тяжестью. Нетерпеливый месяц карабкался из-за темного горизонта, тащил за собой стальные звездочки-заклепки. Примораживало.

Пламя костра обжигало озябшие руки, отгоняло от набухшей влагой прогалины осевший снег, обнажало дышавшие испариной песок и камни. Сизый дым поднимался над головой, скапливался легкой тучей и понемногу исчезал в наступавших