Удачными, на его взгляд, у меня получились едкий дымок от папиросы и выражение лица щербатого солдата, с его неявной улыбкой.

Признаюсь, когда я работал над этой мимикой — так же щурился. Как бы помогая себе и своему солдату обрести точное соответствие.

И всё-таки кое-что мне пришлось переделать. Вдруг майору Мартынюку показалось, что мальчик в синей кепке выглядит как бледная немочь, хотя на оригинале он был более полнокровным.

И действительно — ну не мог я вслед за оригиналом изображать мальчуковые губы ярче, чем его красный галстук, — как у упыря. А репродукция из «Огонька», думал я — никакой не оригинал, но — его, искажённая печатью копия. «Малина прёт!» — так мы говорили, если на репродукции преобладала пурпурная краска. Или: «Синюха прёт!»

Зеленуха, желтуха… «Сарьян-бурьян у тебя в голове». Так нас ругали за цветовую переизбыточность.

Конечно, всё, что было надо, — я переписал: губы оставил прежними, но галстук пригасил в цвете — сделал бледно-розовым. Наверное, именно такой, выцветший, он и висит в Третьяковке.

Каждую картину Молочков предъявлял генералу на утверждение. «Вешайте!» — всегда равнодушно говорил генерал. И только однажды кое-что добавил к сему: «Похож», — про Александра Невского.

Кроме Молочкова на утверждении присутствовали: первый зам полковника майор Мартынюк, зам по комсомольской работе капитан Родимов и завклубом младший лейтенант Прокопенко. Стоял и я — на значительном удалении от генеральского стола, у дверей его кабинета, — на случай, если у генерала возникнут претензии к автору.

Где ещё был дверной проём? Кто ещё читал письмо?..

Много о чём пришлось мне передумать, стоя за мольбертом, доставшимся нашему клубному хозяйству в наследство от довоенного ДК. Его я отмачивал в тазу со скипидаром: палитру лекальной формы, муштабель, мастихины и десяток кистей — всё в задубевшей краске, в окаменевших напластованиях. Ну и Гомера…

По роду службы я подчинялся политотделу, а по внутреннему распорядку — музвзводу, куда меня прикомандировал политотдел как не пришей никуда, кроме как к музвзводу, рукав. Три года я прослужил в музыкантских знаках отличия. Лира сверкала в моих петлицах.

Дирижёр музвзвода майор Лобов неоднократно обращался к начальнику политотдела полковнику Молочкову с требованием убрать меня из музввода — в роты или к шоферам в автовзвод, но идейный политотдел отвечал, что по идее служители муз должны служить в одном взводе — муз. Так шутил полковник Молочков, мой начальник высшего уровня.

К сожалению для музвзвода, я как художник вынужден был нарушать его музраспорядок. «Нет — соблюдать!» — орал (они все орали, кроме Бушуева и генерала) дирижёр музвзвода майор Лобов, мой начальник высокого уровня, но я докладывал, что таков уж приказ начальника политотдела полковника Молочкова, моего начальника высшего уровня, чтобы я срочно к завтрашнему приезду проверяющего нарисовал ночью секретную карту укрепления в цвете, и поэтому проспал утреннюю поверку. Выяснилось, что да, был такой приказ, но бывало и иначе, например:

— Вы почему не явились строем в столовую?

— Срочный приказ дежурного по части!

— Какой приказ?

— Срочно написать на нарукавной повязке: «Дежурный по части».

А дежурный по части говорил: «Да это мне и не к спеху». Тут меня, конечно, наказывали. А ведь я не просил его, музвзвод: «Прими меня в число наёмников твоих!» Да и он, по правде сказать, как отец, выйдя, не звал меня: «Приди ко мне, сыне!»

Однако главный пункт его внутреннего распорядка я выполнял без всякого принуждения и с большой радостью.

Когда музыканты прыгали через козла в спортзале или отрабатывали строевую подготовку на плацу, я запирался в их репетиционной комнате и там как музыкант репетировал.

Я репетировал на трубе, баритоне, тромбоне, корнете, кларнете, но, увы, — без их правильного звучания. Не получались: ни утка на гобое, ни птичка на флейте, ни волк на фаготе. Или не волк?

Получалось нечто тоскливое и глухое, с истерическими срывами на высокие визги. Самым большим для меня разочарованием оказался внешне привлекательный, но сиплый саксофон. Слюнявый.

Отчаявшись выдуть из медных и деревянных духовых инструментов хоть какую-нибудь чистую ноту, я садился за ударную установку с барабанами, тарелками и треугольником. Там я звучал как угодно, в том числе бодро и звонко, но от такой музыки меня снова тянуло к духовым.

Я брал тубу, самый громоздкий инструмент в оркестре, тщетно надувал щёки, как показывал мне Гриша Рудин, наш тубист. Только к Грише, единственному музыканту, я мог спокойно обратиться с вопросом: «Как надо правильно дуть?» — и получить от него нормальный ответ, без матерных шуток. Гриша служил в оркестре уже пять лет. Вначале — воспитанником. В первый же день моего пребывания в оркестре Гриша меня по-дружески предупредил: «В армии „С добрым утром!“ бойцы друг другу не говорят. И „Доброй ночи!“ Здесь это — неприлично». После армии Гриша собирался поступать на философский. В личное время Гриша читал Гегеля в бытовой комнате, подложив носовой платок под ладонь, удерживающую голову — чтобы не заразить лицо.

— Туда надо как бы поплёвывать, — учил меня Гриша. К сожалению, это знание только усложняло мою задачу. Незнайка, помню, на той же тубе просто «бу-бу» играл. А у меня и того не получалось.

Я брал неотзывчивую валторну, натужно поплёвывал в неё, откладывал, замечая, какая у меня самоварная рожа в отражении её мензурки, брал молчаливый баритон, дул, откладывал. Затем я вставал за контрабас. Уж он-то меня не подведёт, в том смысле, что я не услышу от него такого унылого бздения, как от всех этих духовых инструментов, годных только для натюрморта.

От игры на контрабасе пальцы сразу же покрылись волдырями — такие у него оказались толстые и туго натянутые жилы. И результат — тот же — бздение. «Где-то тут должен быть смычок, — сообразил я, — на контрабасе играют и смычком». Нет, смычка нигде не было. Может, в шинелях запрятали? Полез в шинеля.

— А что это у тебя с пальцами? — как-то спросил меня полковник Молочков.

Хорошо, что — не трясутся.

— Волдыри, товарищ полковник, на контрабасе репетировал.

— Ага, по пьянке?!

— Нет, товарищ полковник, не по пьянке, а по вдохновению.

— Ну а вдохновение откуда? Выпил!

И тут вдруг духовые выдали настоящий звук. Пусть — неуправляемый, но — мощный! Все — заголосили! Я попытался придать их голосам хоть какой-нибудь смысл. Нет, даже «чижик-пыжик» не выстраивался.

Ну что ж, наверное, мне как неискушенному исполнителю пока не следует гнаться за мелодизмом — надо просто довериться инструменту, его стихийной сущности, например c помощью