чашку не склеить, разорванных семейных отношений не восстановить, особенно если они были разорваны в предыдущем поколении. Смерть бабушки Нели, родительский разрыв с бабушкой Стеллой, а заодно и с остальной родней — все это произошло в 1992‑м. Стало быть, 2022 год стал юбилейным: тридцатилетие нашей семейной боли, о которой нельзя говорить. Как прервать молчание, с чего начать? Только очень большое потрясение может вывести из столь длительной немоты. Оно произошло, даже не одно, а два потрясения, две страшных войны, на фоне которых барьеры прошлых обид и разрывов уже не кажутся столь непреодолимыми. С недавних пор мы снова переписываемся с дядей Витей, живущим теперь в Израиле. И я дорожу этой перепиской куда больше, чем семнадцать лет назад. Его семья тоже разбросана по свету: сын Пашка, мой троюродный брат, живет в Англии, а Пашкина младшая сестра Лиза — в Швейцарии. Впрочем, обо всем этом я знал и до возобновления переписки. Все следят за судьбами друг друга, не сокращая дистанции, установившейся тридцать лет назад.
Бабушку Стеллу я потерял из виду накануне пандемии. На тот момент ей было 95 лет, и она по-прежнему жила в Нью-Джерси. После этого я еще несколько раз пытался навести справки — безуспешно. И вот недавно от того же дяди Вити узнал, что она до сих пор жива, в здравом уме и твердой памяти. Этой осенью ей исполнится 100 лет. «Полагаю, — пишет дядя Витя, — что любое волнение ей противопоказано, так что сейчас уже ничего не поправишь. Но надеюсь, что когда-нибудь ты мне все же объяснишь свое видение того, что произошло…»
В 2006 году, отвечая на его письмо, я писал: «Первые годы эмиграции были для родителей (да и для меня) крайне тяжелыми. Владимир Максимов в свое время писал, что человек по-настоящему проявляет себя в двух ситуациях — на войне и в эмиграции. Мой отец оказался героем. То, что он сделал для нас с мамой, стоило ему невероятных усилий, и решение прервать отношения отнюдь не было прихотью, проявлением склочного характера или нечестивостью с его стороны. Мог ли он поступить иначе? Не знаю, во всяком случае, не нам с Вами его судить. Скажу, пожалуй, и еще кое-что. Я прекрасно знаю, что между ними произошло. Знаю также, что в результате произошедшего мой отец потерял почти всех (кроме двоих людей), кто ему был дорог в этой жизни. Причем не по собственной воле. Такого никому не пожелаешь…»
Теперь, семнадцать лет спустя, я уже не помню подробностей того конфликта, колких фраз, бездумных поступков, мелочей, из которых в итоге и складывается большая семейная трагедия (оказывается, «из какого сора» — вовсе не про стихи). И я не взялся бы утверждать, как тогда, будто я «прекрасно знаю, что между ними произошло». От раны, не заживавшей столько лет, остался рубец, один из многих рубцов в истории нашей семьи. Примирение оказалось невозможным, а любая попытка контакта с бабушкой в обход родителей была бы с моей стороны равноценна предательству. Ничего и правда уже не поправишь. Есть только то, что есть: папина внезапная болезнь и внезапное известие о том, что бабушка Стелла до сих пор жива, но с ней не увидеться, не поговорить.
Еду вечерним поездом из Филадельфии, вороша переписку, сохранившуюся в имейле с 2006 года. И в ушах снова звучит грустнейшая песня Спрингстина:
I walked the avenue, ‘til my legs felt like stone
I heard the voices of friends vanished and gone
At night I could hear the blood in my veins
Just as black and whispering as the rain
On the streets of Philadelphia…
Открываю ноутбук, захожу в папку «Рассеяние», где в одном из файлов записаны имена моих предков по линии бабушки Стеллы: ее родители — Ефим Израилевич Тумаркин и Миня Гершоновна Бакшт; родители прабабушки Мини — Гершон Бакшт и Рахиль Лея Аронзон; родители Гершона — Янкель Берков Бакшт и Бадана; отец Рахили — Иосиф Аронзон… Кто ввел эти имена в базу данных на сайте JewishGen? Кто-то из наших. Из тех, с кем у меня нет связи.
От дяди Вити я узнал, что прапрадед Гершон Янкелевич Бакшт (на архивном фото — строгий человек с окладистой бородой, в лапсердаке и колпаке) был купцом и что у него было пять дочерей: Циля, Гинда, Сара, Анна и прабабушка Миня-Бася; что Анну увезли в Америку в двенадцатилетнем возрасте, но в 1936‑м она каким-то образом приезжала в Москву и встречалась с сестрами; что Циля была замужем за Львом Клячко, приятелем Маршака и создателем детского издательства «Радуга»; что в 1920‑м Лев Клячко был арестован, но Циле «удалось добраться до Горького, и тот добился, чтобы Клячко вычеркнули из расстрельного списка и даже отпустили домой». У дяди Вити сохранилась фотография 1936 года: Анна приехала в Москву, и на этом снимке все сестры Бакшт снова вместе — видимо, в последний раз.
В дневниках Марка Шагала упоминаются Тумаркины, жившие в соседнем доме. Те ли это, кого я ищу? Во всяком случае, наши Тумаркины — из Витебска, там родились моя бабушка Стелла и ее брат Ося, отец дяди Вити. Можно выдумать легенду: как прадед Ефим Израилевич, ровесник Шагала, играл в детстве с будущим художником. Не исключено, что так и было. Но о прадеде я знаю лишь то, что в старости его разбил паралич. Любое упоминание о нем из уст папы и дяди Вити всегда сопровождалось придаточным предложением «когда он уже лежал парализованный». Что было до? Что осталось? Две-три фотографии, с трудом отыскавшиеся в архивах тети Милы, младшей сестры дяди Вити. На одной — прадед в молодости, эдакий денди в котелке и элегантном пальто, с усиками и тростью. Даты нет, но предположительно — двадцатые годы. А вот уже 1960 год: Ефим Израилевич сидит на лавочке с внуками — Мишей, Инной, Витей и Милой — во дворе своего дома в Лосинке. На прадеде кепка, клетчатая косоворотка, полосатые парусиновые брюки; в руках — палка. Он смеется. Удивительно: между этим Ефимом Израилевичем и тем молодым денди — ни малейшего сходства; как, впрочем, нет никакого сходства между моим папой, Михаилом Исааковичем Стесиным, и мальчиком Мишей, любимым внуком Ефима Израилевича. Или все-таки есть? Миша сидит справа от деда, Витя — слева, внучки Мила и Инна — с краю. На этом снимке папе десять лет, ровно столько же, сколько сейчас нашей Соне.
