— Tell me the story of Jordan, — просит турист, знающий об Иордании только то, что там находится Петра.

И гид в куфии отвечает вопросом на вопрос:

— Tell you? Do you know what a tell is?

Телль — гора или холм, образовавшийся из напластований древних руин. Одно государство гибнет, на смену ему приходит другое и строит на обломках; но и эти строения будут разрушены в свой черед. Так слой за слоем возникает телль, курган ушедших эпох, погребальный холм исчезнувших цивилизаций.

— Наша страна — молодая. Население — десять миллионов, из них три миллиона — беженцы. Почти девяносто процентов территории занимает пустыня. Нефти у нас нет, с водоснабжением всегда проблемы. Но наша история — это телль. Три с половиной тысячи лет назад тут жили те, о ком вы читали в Библии. Аммонитяне, моавитяне, эдомитяне. Потом пришли набатеи и основали здесь свое царство. Потом набатеев завоевали греки, а греков — римляне…

Ландшафт иорданской рифтовой долины, тектоническая впадина, образовавшаяся при расколе западной Гондваны на Африку и Аравию. И сейчас, через миллионы лет после тектонического разлома, каменная пустыня выглядит как обмелевшее дно океана. Сочетание черного гранита, белого песчаника и красноватых лучей закатного солнца дают удивительный свет. И горчичного цвета пятиэтажки в Аммане и других иорданских городах повторяют инопланетный ландшафт каменистых гор, то ли случайно, то ли нарочно. Издали кажется, будто каждый дом — это отдельный телль, курган исчезнувших цивилизаций. Были здесь и эдомитяне, и набатеи, оставившие по себе чудо света под названием Петра; были евреи, римляне, византийцы, крестоносцы, воины Арабского халифата и Османской империи. А сейчас — никого, только горы, телли, свидетельство и свидетели всех прошлых войн.

И меня там тоже нет, я — в другой части света, одиннадцать лет спустя, вызваниваю Ксюшу Климовскую. Одиннадцать лет назад мы праздновали ее свадьбу в Иерусалиме и брели ночной пустыней по направлению к Иордании. А сейчас ее эвакуируют из Израиля обратно в Швецию (в Израиль Ксюша прилетела повидать родителей — за два дня до начала войны). Я же звоню ей из Кыргызстана, где мы сидим с израильтянами Галей и Игорем, которые никак не могут вернуться домой. Никогда еще я не чувствовал так остро солидарность с Израилем. Никогда не понимал так отчетливо, как сейчас, что эта страна, где я провел всего несколько дней одиннадцать лет назад, — моя. Пару дней назад в комменте к посту друга о пакетном мышлении, обязывающем тех, кто «за все хорошее», подписывать нынче письма против «израильской военщины», я написал: «Если раньше это пакетное мышление раздражало, то теперь просто бесит». А сегодня, следя за новостями, я вдруг понял, насколько жалко это мое «бешенство». Что-то вроде того, как немецких евреев в начале Третьего рейха возмущали антисемитские высказывания партийных бонз. Нет, не «просто бесит» и не «возмущает», а вызывает леденящий страх: начало нового Шоа и, возможно, Третьей мировой. Как же хочется ошибиться, проснуться, вернуться в мир без войны. Та война, что началась в феврале 2022-го, выбила почву из-под ног, вывела на первый план тему рассеяния, заставив всех разбросанных по свету в полной мере почувствовать свою непришвартованность, бездомность. А та, что началась в октябре 2023-го, наоборот, заставила меня нащупать почву: ощутить как нельзя отчетливей, что я — еврей.

Все пытаются дозвониться, на линии — Ашдод, Хайфа, Тель-Авив. Я вспоминаю давнюю поездку, Мертвое море, иорданского гида с его вводным вопросом «do you know what a tell is?». И впервые задумываюсь над смыслом названия «Тель-Авив». Тель — курган, память о разрушении; авив — весна, возрождение, обновление. Название-обещание, вечное «шана аба-а»; гора возрождения, символ надежды в страшное время войны.

Глава 8. Шанхай

Двадцать лет назад у меня была приятельница по имени Сяо Цзян. Она была родом из Циндао; в Штаты попала уже во взрослом возрасте, поступив на юрфак Колумбийского университета. Мы познакомились весной 2002‑го в нью-йоркском кафе, где я готовился к медицинскому лицензионному экзамену, а она — к экзамену на допуск в коллегию юристов. Разговорились в перерыве от зубрежки и проболтали до самого вечера. Помню, что в какой-то момент мы вышли на тему Russian culture и Сяо сообщила, что ее любимый русский писатель — Андрей Платонов. Причем «Чевенгур» ей нравится даже больше, чем «Котлован».

— Ты славистка?

— Нет, просто люблю читать.

В тот год мы с Сяо много гуляли по Нью-Йорку, ходили на пекинскую оперу в Линкольн-центре и на ретроспективу Тарковского в Anthology Film Archives (оказалось, любимый фильм Сяо — «Андрей Рублев»). Обсуждали классическую китайскую поэзию, которую она всю знала наизусть. Когда они с ее старшим братом учились в Пекинском педагогическом университете, у них была такая игра: по дороге на утренние пары, трясясь в автобусе, читать друг другу по памяти стихи классиков от Тао Юаньмина до Бей Дао. Теперь и я читал их всех в переводах Эйдлина и Гитовича. Под впечатлением от прочитанного даже пытался писать стилизации под китайскую лирику. Но мои стихотворные потуги не шли ни в какое сравнение с повседневной речью Сяо, которая могла, описывая что-то, выразиться так: «Ну, это, знаешь, как снег, падающий на колокол. Сколько бы он ни падал, звона не слышно». За ней хотелось все время записывать. Иногда я так и делал. Например, когда мы смотрели китайскую коллекцию в Метрополитен-музее и она учила меня определять, не глядя на табличку, к какому периоду принадлежит та или иная работа. Сколько раз потом я щеголял перед кем-нибудь из некитайских друзей своими весьма поверхностными познаниями, небрежно бросая «ну, эта лошадка — точно из династии Хань» или «сунская тушь, сразу видно».

Еще мы обсуждали философию, и я пересказывал ей то, что вычитал у Кассирера: европейская мысль, начиная с Аристотеля и несмотря на поправку Юма, строится на идее причинно-следственных связей, а китайская мысль — на ассоциативных связях и каталогизации, то есть на пространственном упорядочивании вселенной (отсюда — пятичленная структура у-син). Для простоты я запомнил это различие как «европейское время versus китайское пространство». А поскольку Кассирер прочно ассоциировался у меня со знаменитыми Дебатами в Давосе, где он выступал против автора «Бытия и времени», то и почерпнутая у Кассирера мысль о главном различии между Европой и Китаем в конце концов отложилась у меня в памяти как «Кассирер versus Хайдеггер». Хотя