Брюквин явился, как всегда быстро, и привычно приляпывая космы волос. Он сказал уверенно и сразу, не обращая внимания на присутствие Пашки Бухалова:

— Верю я, товарищ начальник, мог Пашка прихлопнуть человека. Из богатеев они, и тоже с урезанной землей. Да еще и жмоты и живоглоты хорошие. Мог бы, но, поди, не он, потому как гуляли они с парнями после схода здесь, в деревне, и тащил он вечером молоко из колодца.

— Говоришь, мог бы, — повторил с какой-то затаенной радостью Хоромов. — Я тоже думаю, что мог бы Бухалов совершить убийство, не сам, так науськал. А потому, старший надзиратель Карамелев, — повернулся он к Пете, — доставишь задержанного по подозрению. Протокол допроса составлю на месте.

Карамелев козырнул и толкнул в спину задержанного:

— Тиха-тиха...

Пашка ничуть не удивился, он только пожал плечами и пошел к дверям. У двора уже толпились, гомоня, переговариваясь, люди. Увидев Пашку под конвоем, они затихли, расступились, давая дорогу. Пашка помахал рукой, крикнул:

— Невинного хотят брыкнуть. В волость погнали...

Мать Пашки взвыла, отец шагнул было за Карамелевым, сжав кулаки, но тот тонко и долго выкрикнул:

— Тиха-тиха...

Хоромов, вышедший вслед за ними, крупным шагом двинулся к толпящимся людям. Толпа подалась, кто-то из девчонок тихонько визгнул — то ли от испуга, то ли на ногу наступили. И этот визг остановил начальника волмилиции. Он улыбнулся, заложил за спину руки:

— Бояться народной милиции не след, граждане. А что забрали Бухалова, так для дознания. Он учинил на сходке действие, которое подпадает под ряд статей уголовного кодекса. Будем вести дознание, а о последствиях узнаете потом. Сейчас расходись и дайте дорогу лошади.

Телега с арестованным укатила быстро, точно спасаясь от концов вожжей, которыми весело принялся греть круп лошади Карамелев, но люди все стояли, переговаривались. Жалеть Бухалова не жалели — заслужил ареста, раз за ворот хватал власть. Но знали все, что не он напал на Демина, и оттого качали головами. И здесь все бы можно выяснить, пошто тащить в кутузку. Там у них и кормить-то парня нечем, поди-ка.

Хоромов этих разговоров не слышал. Он уже сидел в доме Сыромятова за столом, на втором этаже, где два дня назад сидел Фока Коромыслов, на том же стуле.

Он пил деревенское пиво, оставшееся еще от праздника «заговенья», закусывал свежим лучком, в котором густо была намешана сметана с яйцами. Никон Евсеевич сидел напротив него, тоже подымал жбан с пивом, вяло жевал мешанину в чашке, тяжело взглядывал на сидящего напротив Игната Никифоровича. С усилием слушал, как тот грозится быстро отыскать тех, кто грабит кооперативы, церкви, кто убивает государственных людей на трактах.

— По секрету если, Никон Евсеевич, — жевал Хоромов слова вместе с лучком в сметане и яйцах, — так это дело бежавших. С рыжеватым лицом и в фуражке тот самый, по фамилии Казанцев. На него показал Иван Андреевич, помирая. Батьке показал, ну, а батька мне. Ночью мы были у него. С ночи все осматривали: тракт, деревни. Нет следов. Ну да отыщутся следы...

Он погрозил кому-то пальцем, наверное, видя перед собой опять Пашку Бухалова:

— Связи есть у этих варнаков со здешними. Прощупаем, допросим. И Пашку, и тех, кто приговор не подписал. Ну и подозрительных темных людей. Есть они у нас на заметке. Вот приедет в Шиндяково сейчас следователь Перфильев, посоветуемся.

Никон Евсеевич только мычал и тер потное лицо платком. И жутко было у него на душе. Невинен Пашка, уж он-то знал это. Но ладно, так и пусть. Верно, значит, раскинул умом Фока. На горлопанов падет подозрение. А Фока тем временем уйдет, скроется. Только что же это там на тракте случилось? Обещал Фока, что месяц не найдут Ванюшку. Отпустили сами или унесла лошадь? Вот ведь как может быть.

— Конечно, есть темные люди, — проговорил он нехотя. — Вон Калашниковы, скажем, в Острову. Может, даже кто из них. Напялили фуражечку, а с лица и они рыжеватые.

— Разберемся, — поднял ладонь Хоромов. — За то нам и деньги платят, чтобы люди говорили всю правду. Может, и Калашниковы. А может, и Буренков из деревни Золотниково. Три раза суди́м, есть покушение на убийство. Мало ли — сунул нож ему в руку тот же Бухалов: мол, свали — и будет тебе сыр да масло. Ну ничего, вот возьмем его, расспросим да на очную ставку с Бухаловым. Вы, Валентина Никоновна, знаете, что такое очная ставка? — спросил он громко, оборачиваясь к открытым дверям комнаты.

Валентина сидела, ушивала что-то, была тиха и неразговорчива.

— Где уж нам, — ответила не сразу, — в глуши живем сызмала...

Хоромов встал, прошелся по комнате, гулко бухая сапогами, ворочая голову в комнату Валентины, разглядывая на ее коленях исподнюю юбку.

— А вот что такое очная ставка: весной было дело. На Рыбинском тракте почтарей ограбили. Ну, деньжат малость, какие-то посылки. Через два дня с Карамелевым накрыли мы на станции Ломы подозрительного. «Кто таков, откуда?» — «Из Малаховки...» Ну, то да се, а Малаховка-то в соседней губернии. «Что здесь делал?» Сознался. У приятеля в гостях был. «Что пил в гостях?» — «Самогон...» Ну, самогон так самогон. Берем второго. «Что пил?» — «Елаху». Это по-ихнему, по кострюнинскому, значит, пиво. Сколько выпил, сказал. Где пили? В риге пили — это первый, а второй — в доме, мол. Свожу их вместе. Все заново и выясняется, что самогон пили, а не пиво в тот день, и на стороне... «На Рыбинском тракте, — говорю им, — вот где вы пили самогон. Сознавайтесь, а то сейчас почтарей приведу, признают». И сознались, голубчики.

Он сел снова за стол, обвел глазами преснухи, бутыль пива, плошку, в которой темнели оставшиеся еще с зимы, трескучие, как снег под каблуками, огурцы. Никон Евсеевич предупредительно ухватился за бутыль. Но Хоромов отвел его руку властно:

— Хватит. Положено мне выпить столько, чтоб ни в одном глазу. Под «шафе» волостному начальнику нельзя. Дохнут в уезд, а там партячейка, и клади партбилет как пьяница и шкурник... А вот чаю выпью.

— Эй, Валентина, — крикнул Никон Евсеевич дочери. — Разгони-ка самовар, да поскорее.

— Счас,