Иван Иванович тоже сидел у стола и сшивал лопнувший широкий кожаный ремень. Низко склоняясь, продавливал шилом дырки в коже, ловко пихал черную липкую дратву и негромко с удовольствием рассказывал про село Игумново.

Узнал Костя, что село когда-то принадлежало графу Шереметьеву, что народ здесь занимается издавна выращиванием цикория да картошки, которыми торгует в уезде, на паточных и цикорных заводах. Из ремесел — кузнечное дело да была прежде бондарная мастерская Матвея Кроваткина, который содержал извоз. Есть и сейчас в селе богатеи, заводчики, хозяева паточных заводов, терочных, сушилок. Как Ксенофонтов. Были особенно богаты Срубовы, содержавшие кабак, трактир, лавки.

Узнал он, что народ здесь темный и осторожный, с «деревянными мозгами», верящий во всякую чертовщину. На той неделе заявился «турок» в село. Весь, и правда, что турок: нос кривой, глаза вылупленные от сивухи, на голове папаха, на ногах тоже вроде как турецкие опорки. Стал в домах производить гадание да лечение. Народу сбежалось — почитай, все село — с деньгами да яйцами. Хорошо — вовремя председатель сельсовета за ошорок «гадалку» цапнул да в Никульское отправил с милиционером Филиппом Овиновым. Там, в камере начальника милиции, задержанный признался, что никакой он не турок, что и в глаза не видел ни Стамбула, ни Эрзерума, ни турецкого султана, а самый он что ни на есть забулдыжный мужик из уездного города, бродяга и пьяница.

Закончив этот рассказ, Иван Иванович добавил:

— От того доверия и беды у нас на село находят. Что ни скажи, все за чистую монету принимают. А кто поумнее, этим и пользуется. Оттого и восстание вскинулось здесь, оттого-то народ еще косится в сторону рабоче-крестьянской власти и в посевкоме отказали Зародову на последнем собрании. Дескать, все та же разверстка. Пустили слушок заводчики, а простой народ уши развесил. Да еще банда сельсовет ограбила недавно.

Как бы невзначай Костя упомянул про Саньку Клязьмина, «попутчика забавного».

Оказалось, что с отцом Саньки Иван Иванович на каменных работах в Питере был около года, перед японской войной. Бедно тоже хозяйствуют Клязьмины. Мать, правда, родня Кроваткину, двоюродный браток он ей. Да только, как отрезанные они друг от друга. А иначе пошел ли бы Санька воевать за рабоче-крестьянскую власть.

— Пьет много, — подала голос Анисья. Она вязала что-то в комнате, в сиянии синей лампадки. Над ее спиной навис прокопченный лик Николая Чудотворца с большой иконы высотой едва не в человеческий рост. — То и дело пьянее вина. За ум не возьмется...

— А где же сейчас его дядя, этот самый Матвей Кроваткин? — спросил Костя.

— В банде, — ответил кузнец. — И Павел Розов, сын нашего батюшки отца Иоанна, в банде, и Срубов Васька...

— А банда где?

— Если бы знать...

Старик теперь нахмурился, постукал сухим кулачком по столу:

— Ищут их... Уже который год.

— А может, даже сейчас кто-то из них в селе на ночлеге? — по-прежнему простодушно спросил Костя. — У родных?

— Да, может быть, и так, — согласился кузнец, а Анисья торопливо перекрестилась и посмотрела в окно.

— Да, может, и так, — повторил старик, — были они в последний раз у своих: и Васька, и Розов... Вроде как заглянули только и подались в лес.

— Давай-ка, Ваня, уложу я гостя, — не выдержала разговора Анисья. — Ну-ка, ночь ведь.

— Только следить за ними опасно, — словно не расслышав, продолжал старик, — не дают следить. Злы на всех. Да и как не быть злыми — отнято столько домов, земли....

Он глянул на низкий потолок своей покосившейся избы, улыбнулся:

— Вот мою бы избу хоть кто отобрал — рад был бы. Никак потому что не выберусь из нее, из этой гнилушки. Всю жизнь о новой избе мечтал я с Мурой, ну с женой своей, стал быть. А поставить так и не хватило заработка. Даже крышу не могу залатать стояще. Напихаешь в одно место ржаных снопов, а тут же продавишь дыру в другом. Глянь-поглянь — в сенях потекло, залатаешь там, глянь-поглянь — над кроватью закапало. Из сил выбился... Недавно на собрание-то приезжал Афанасий. Говорю ему: революция была, гражданская война была, на которой мой младший красным командиром, а изба моя так под сопрелой соломой и гниет. Смеется: поможем тебе новую избу сложить. Как вернется Никола из армии, так пусть в волисполком явится. Поговорим обо всем, и на порубку леса ордер выпишу, в каком захочет квартале. Вот так...

Анисья отложила шитье и вроде бы первый раз улыбнулась с какой-то душевной теплотой:

— Верю я Афанасию Власьевичу. Вот отец Иоанн в своей молитве нажелал бы нам добра — не поверила бы, хоть и верующая я очень. А Афанасию верю. Потому что у него у самого изба под соломой. И житница того и гляди раскатится. Знает, что такое «молочко шильцем хлебать», и обманывать не будет других бедных людей.

— Не будет, — подтвердил кузнец и закашлялся надолго. А успокоившись, дал команду сестре стелить на пол тюфяки гостю.

Костя вышел в хлев, а оттуда выбрался в огород. Село спало, накрытое серыми, в поблескивающей лунной ряби тучами. Кресты на куполах то вспыхивали, то гасли, как светлячки.

Тесно прижались друг к другу белокаменные дома сельских богатеев, в круг от церкви. Поблескивал пруд, прячущийся за погнутые изгороди. А у пруда, чуть в сторонке, сквозь голые сучья тополей, виднелся огромный каменный домина. Крыша его, скошенная под острым углом, крытая железом, сияла, как залитая оловом. Окна тоже поблескивали, и казалось — в доме горит множество свечей. Где-то вот здесь, у пруда, дезертиры во главе с Осой и Васькой Срубовым избивали командира продовольственного отряда. Здесь волокли пареньков рабочих и крестьянских семей. Здесь топтали их сапогами, жгли свечами под одобрительные вопли игумновских богатеев. Нет в живых тех пареньков — до сих пор льют слезы их матери да отцы. А убийцы смотрят на это небо в звездах, как и он, Костя, дышат весенним воздухом, о чем-то говорят. Где только?

Он вернулся в избу. Стаскивая