— От свечек воск. Тебе и сказать бы, чтоб поменьше он рылся в чужих-то деньгах да принюхивался, мышь трактирная. Деньги дают, бери их. Главное, не фальшивые и не в дерьме. Эт, ну штё ты скажешь, — прибавил он свое любимое, сплюнул и пошел к крыльцу, запинаясь ногой за ногу.

— А я как же? — воскликнул Трофим, глядя в спину Никону Евсеевичу, обтянутую все тем же старинной выделки сюртуком, помятым в полах, стал ждать ответа. Никон Евсеевич не обернулся, рыкнул себе под нос:

— Да делай, что хошь. Хоть на голове ходи.

Так неожиданно Трофим получил выходной день. А день этот ему был положен, по слухам. Существовал какой-то профсоюз батраков при уездном земотделе, и стоило бы ему обратиться туда, как там взялись бы за хозяина. Об этом не раз толковал Трофиму брат Николай.

— Профсоюз на стороне батраков, защищает их. И коль положен тебе выходной по новому законодательству, он тебе его отстоит. А не захочет хозяин слушать, его оштрафуют, да так, что вовек не забудет, как притеснять сельский пролетариат. А ты ведь сельский пролетарий, Трофим...

Но нет, не хотел Трофим связываться с уездным профсоюзом. Даст Никон Евсеевич выходной день, а потом и прогонит, не заплатив ни копейки. Ну их к ляду с профсоюзами. Они там далеко, им забот Трофима не видать из уезда. А теперь вот он и выходной. Обрадовался Трофим, так что засмеялся даже и подмигнул все еще стоявшей посреди двора с ведром в руках Капитолине. Та снова заныла — обиделась, может:

— Дак что ж ты скалишься, дак я тебе дура какая? Всем здесь я дура. Ну да, за гроши потому что и дою, и кормлю, и чищу... Эх, брошу-ка я все...

— Ну и бросай, — посоветовал Трофим, и после этих слов Капитолина сразу затихла, понесла свое шестипудовое неуклюжее тело снова к бане. Надо домывать ведра да бадьи. А Трофим сначала завалился в горнице на свою баранью загородку, полежав, пошел к ручью, умылся, посидел и помечтал. Его думы были просты. О Наташке Скворцовой, которую уже никогда, наверное, не увидит, раз и родители ее уезжают на кордон — а он за двадцать пять верст отсюда. Кто-то там в Сызрани будет ее мужем, будет она стукать на телеграфе и ни разу не вспомнит, как влюбленно смотрел на нее однажды на покосе в наволоке батрак Трофим Гущев. Не вспомнит ни его, ни Хомяково, ни эти вот луга, взлетающие и падающие в низины, далеко уходящие леса, эту тишину надвигающегося вечера, солнце, которое словно взрывалось, путаясь в тучах, осыпая землю, как вспышками, разноцветными лучами.

Уже заговорили коростели, и из овсов неподалеку тянуло резко терпким духом, каким тянет из печных выемок, где сушатся портянки, носки, варежки. Думал он о деньгах, которые получит осенью от хозяина и которые отдаст брату Николаю. Тот сразу погонит лошадь в кооператив или даже в уезд за кровельным железом, за стеклами, может, за каким еще нужным для дома материалом. Вспомнилась мать, сестренки — что-то они там, в Кашине, сейчас поделывают? Если подняться на эту высокую марфинскую колокольню — с нее ясно увидишь и Кашино. Оно на голой, как плешь, земле. Редко дерево или куст...

Звук гармони как разбудил Трофима. Он поспешил к сараю, здесь пристроился в сторонке, у забора, глядя, как помешанно крутятся девки, парни, любопытные молодые мужики, отбившиеся от жен, а то мужики на «разженье», то есть разошедшиеся с женами, приглядывающие невест. Толпа была густа, и она все двигалась, точно бурлила вода над котлом с картошкой. Но вот послышалось зычное — по голосам он узнал братьев Калашниковых и Пашку Бухалова:

Мы по улице идем,

Стекла хлещем, девок бьем,

Стекла хлещем, девок бьем,

На ворота деготь льем...

Вот они появились из-за угла. Играл на гармони младший Калашников, Серега, невысокий, в заломленном картузе, с ромашками за ремешком этого картуза, в белой рубахе, цветных штанах, в мягких юфтевых сапогах. Второй брат заорал, подойдя к толпе:

— Дай дорогу, гармонь идет...

И принялся поддавать девиц под зад коленком, те завизжали, не обидчиво, а скорее игриво, рассыпались. И визгнула гармонь, заплясали сразу, точно враз ошалев, парни, один перед другим, подымая пыль, ухая, поддавая себе каблуками сапог.

— А ну, на бутылку горькой — кто супротив меня? — закричал вдруг Пашка, закинув руки за спину, вскинув голову, оглядывая парней победно. Круглое красивое лицо его было темно от пота, от жара выпитого уже вина. — Ну, выходи в круг!

— И-эх, ты, черт! — так и взвизгнул сын старшего Болонкина — Асигкритка.

Коренастый, туго затянутый широкой подпояской, больше похожей на полотенце, в новеньких ботинках «джимми», он пошел грудью на Пашку, и тот отступил, ударил вдруг тоже с бабьим визгом о землю каблуками, и визгом отозвалась толпа девчат, рявкнула гармонь. А тут и Асигкритка тоже подпрыгнул, тоже ударил каблуками, зачастил, забил подошвами, не жалея их в потеху собравшимся, сжигая себя желанием побить мордастого бахвала Пашку Бухалова. Но побить его было нелегко — это отметил Трофим, наблюдавший за ними. Потому что был Пашка вроде паровой машины на мельнице — бухтил и бухтил беспрерывно, все так же закинув руки за спину, все с тем же гордым видом. А Асигкритка жилы вытягивал, взвизгивал и хлопал себя по ляжкам все медленнее, все тише и наконец отвалился от круга, пошел, пошатываясь, в сторону, повалился на траву, вытирая пот, отплевываясь, матерясь нещадно.

Теперь в круг выскочила Нюрка Голомесова, голенастая девка из семьи многодетной и вечно нуждающейся. Замахала руками, заголосила в наступившей после пляски соперников тишине:

Мой папаша богомол,

В церкви бьет поклоны,

Запишуся в комсомол,

Выброшу иконы...

Кой-кто засмеялся, но большинство собравшихся у сарая встретили молчанием слова частушки. Болонкин зачем-то погрозил Нюрке кулаком. Пашка, вытирая лицо подолом рубахи, сплюнул, сказал что-то своим дружкам, те загоготали. Гармонист вдруг рванул наотмашь меха гармони — гармонь завыла, захрипела модный новый вальс «Райский мотылек». Но, перекрывая этот рев, голосила Нюрка:

В комсомол я запишусь,

Буду комсомолочка,

Буду я для кулаков

Острая иголочка.

Никто не подтянул Нюрке, никто