План побега под покровительство какого-нибудь сильного европейского государя Кикин стал исподволь обсуждать с Алексеем еще задолго до ареста и опалы.

В показаниях от 8 февраля 1718 года, первых полуоткровенных письменных показаниях, которые, как он надеялся, удовлетворят царя, царевич рассказал: «О побеге моем с тем же Кикиным были слова многожды, в разные времена и годы, и прежде сих писем, чтоб будет случится быть в чужих краях, чтоб остаться там, где-нибудь, ни для чего иного, только что прожить, отдалясь от всего, в покое (только о сем прилежания великого ко исполнению не было). А когда я отъезжал в Карлесбад лечиться, говорил мне Кикин: „Когда-де ты вылечишься, напиши к отцу, что еще на весну надобно тебе лечиться а между тем поедешь в Галландию; а потом, после вешнего кура, можешь во Италии побывать, и тем отлучение свое года два или три продолжить“. И я из Карлесбада писал к нему, делать ли мне так, как говорено с ним, или нет? И он отписал: „что-де тебе сие делать, не доложа отца, не безопасно от гнева его; пиши-де к нему и проси позволения, а ты-де своего дела не забывай“. Сего слова к чему писано, не мог я выразуметь. И когда я в Галландию ехать раздумал и возвратился в Питерсбурх и его нашел уже по розыске, прощенна и определенна в ссылку, только уже он был не за караулом, и я с ним виделся».

Алексей уехал в Карлсбад 4 июля 1714 года. Кикин был арестован в конце ноября того же года. То есть вполне определенный разговор о необходимости как можно дольше оставаться за границей происходил почти за пять месяцев до катастрофы, постигшей Кикина. И, судя по признанию Алексея, это был не первый такой разговор – «в разные времена и годы» говорили они именно «о побеге моем».

Алексей более или менее постоянно жил в Петербурге до отъезда в Карлсбад с середины 1713 года. В этот период и происходит решающее сближение его с Кикиным.

Тучи над Кикиным, как и над другими сановными коррупционерами, начали сгущаться еще в конце 1713 года, но до главных событий было далеко, и вряд ли Кикин ожидал такого поворота своей судьбы.

Дело было отнюдь не только в личных обидах на государя. Есть основания предполагать, что дело было куда серьезнее по своему историческому смыслу.

И нам необходимо представить себе картину происходящего в этот момент в России и как эта картина могла восприниматься родовым дворянином и одновременно человеком реформы (революции?) Александром Кикиным.

Горьким эпиграфом к трагедии Кикина можно считать поразительную сцену, сохранившуюся в памяти современников.

Во время следствия, в застенке, Петр спросил у истерзанного Кикина: «Как ты, умный человек, мог пойти против меня?» И Кикин ответил: «То-то что умный! Ум простор любит, а у тебя ему тесно».

Заозерский так прокомментировал этот диалог в пыточной камере: «В такой форме всепоглощающему государственному абсолютизму, воплотившемуся в лице Петра, был противопоставлен принцип свободы личности»[161].

Нет сомнения, что, доживи Кикин до 1730 года, он был бы среди сторонников князя Дмитрия Михайловича Голицына и ратовал за ограничение самодержавия.

Мы, стало быть, должны учитывать такое явление русской жизни при Петре, как «тесноту ума».

Это емкое понятие, передающее ощущение определенного типа формирующихся в 1700–1710-е годы людей, когда, помимо прочего, значительная часть Европы превратилась в пространство, доступное для знакомства и изучения. Мы помним, например, что русский аристократ, приставленный к царевичу Алексею во время его пребывания в Кракове и Дрездене, князь Трубецкой, вернулся перед тем из путешествия по Италии, а тот же Кикин в канун своей гибели свободно путешествовал по Европе и побывал в Вене. Не говоря уже о самом Алексее, который в общей сложности провел в Европе несколько лет и сделал горький вывод: «У нас не их нравы…»

Но дело было не только в знакомстве с европейскими нравами и политическим устройством.

Пушкин, как всегда, точно определил суть возникшего опасного психологического парадокса: «Петр не боялся народной свободы – неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, больше, чем Наполеон»[162].

Просвещение необходимо для достижения неких прагматических целей, но вредные его последствия можно подавить, имея в руках карательный аппарат. Возникало болезненное противоречие.

Петру нужны были думающие, инициативные люди. Но они должны были думать так, как их властелин, и инициатива строго контролировалась.

«Теснота ума» порождала острый душевный дискомфорт и желание от этой тесноты избавиться.

События 1730 года подтверждают, что значительная часть как аристократии, так и шляхетства, прежде всего, думала о защите своего человеческого достоинства.

Секретарь французского посольства Маньян в решающие дни января 1730 года на основании своих разговоров с участниками событий сделал крайне выразительную запись: «Нельзя еще сказать в эту минуту, какова будет эта новая форма правления, ни того, будет ли оно устроено по образцу английского правления или шведского. Намерение старинных русских родов, однако, как понимают, состоит в том, чтобы воспользоваться таким благоприятным стечением обстоятельств для освобождения от ужасного рабства, в котором они до сих пор находились: они положат предел деспотической власти, с которой русские монархи могли распоряжаться по своей прихоти и произволу жизнью и имуществом своих подданных без всякого различия званий и без судебного разбирательства; вельможи Русской империи, наравне с ее народом, не имеют никаких привилегий, спасающих их от истязания кнутом, от лишения званий и должностей. Поэтому нет никакого повода сомневаться, что внимание русских будет обращено прежде всего на это положение…»

Француз очень точно понял главную мотивацию деятелей 1730 года. Стремление охранить свое человеческое достоинство назревало всю вторую половину петровского царствования и выплеснулось через пять лет после смерти первого императора.

После плачевного финала царствования Ивана Грозного, после испытаний Смутного времени, в царствование предшественников Петра достоинство русского аристократа, хотя он и мог называться государевым рабом, до определенной степени охранялось традиционной системой сословной иерархии. Петр с самого начала реального властвования сделал все от него зависящее, чтобы эту систему разрушить. Уже в девяностые годы во время знаменитых святочных гуляний молодой царской компании любой заслуженный вельможа мог подвергнуться отвратительным унижениям.

В несколько иных формах подобные проделки повторялись и значительно позднее.

Педантично объективный Берхгольц, камер-юнкер герцога Голштинского, много лет проживший в России и, казалось бы, привыкший к местным нравам, записал с удивлением и явным неодобрением: «…Все сенаторы, заседавшие поутру в Сенате, имели приказание не снимать там масок. 〈…〉 До сих пор еще все члены императорских коллегий обязаны