– Понимаете, кругом глухая стена, – говорила Лора, очерчивая пустой чашкой из-под кофе окружность на клеенке. – Но в том-то и ужас, что реальной стены нет. Существуй она – ты получила бы цель преодолеть ее. Но ты можешь идти в любую сторону и никуда не прийти, вернее – прийти к тем же католическим добродетелям. Когда ты ни о чем не думаешь, когда живешь, как птичка, такая жизнь кажется нормальной. А что делать? Времена святой Жанны миновали. Но когда знаешь, что есть другая жизнь, есть великие цели, что времена Жанны д’Арк не миновали, – твоя комната, твоя постель, твои безделушки кажутся тебе ненавистными, как злейшие враги. Потому что отсюда начинаются ханжество, корысть зависть, оглупление… Вы меня понимаете?

– Да, мадемуазель.

Михаил был не на шутку взволнован ее исповедью. В сдержанном тоне девушки угадывался большой внутренний накал, искренность чистой и благородной души. О легкомыслии или недомыслии тут и речи не могло быть. Но самое волнующее – взгляды Лоры точно совпадали со взглядами Тадеуша Липецкого. Это наводило на размышления. Ни Липецкий, ни Лора Шамбиж не принадлежали к рабочему классу. Но стоило разбудить от спячки их ум, их душу, как оба с отвращением шарахались от буржуазной жизни, несмотря на всю ее пряничную привлекательность.

– Вы не пробовали сблизиться с коммунистами? – спросил Михаил.

– У меня не было для этого возможностей. Да и профессия отца вызвала бы с их стороны недоверие. Я сблизилась с русскими. Наверное, тут сыграли роль рассказы отца о русских большевиках. Но молодые люди, с которыми я познакомилась, были всего лишь детьми эмигрантов, бежавших от большевиков. От них-то я и узнала о Брандте…

Последняя фраза заставила Михаила насторожиться. Как? Значит, сведения о вербовочной деятельности фашистского разведчика Эмиль Шамбиж получил не по служебным каналам? Плохо это или хорошо? Ну, конечно, хорошо. То есть в том смысле, что неожиданная смерть Шамбижа вовсе не воспрепятствует дальнейшей работе, как он до сих пор предполагал.

– Я хотел бы знать подробности, мадемуазель. Кто эти молодые люди?

– Юрий Ферро – учился со мною в коллеже…

– Ферро?

– Да, но по рождению он – русский. Он потерял родителей, когда ему не было и пяти лет, во время вашей гражданской войны. Его усыновила чета Ферро, приемный отец долго жил в России. Он-то и вывез мальчика оттуда.

– Богатый человек?

– Насколько я могу судить, недостатка в средствах Юрий не испытывает. Сейчас учится в высшей нормальной школе. Ферро имеют большой доходный дом на улице Меркурий, в районе Марсова поля. Они занимают в нем квартиру. Мадам Ферро страдает какою-то затяжной болезнью и на зиму уезжает в Канн. Там она и сейчас. Что вам сказать о Юрии? Мечтательный, пожалуй, даже меланхоличный парень. Увлекается Байроном и Шатобрианом. Сам пишет стихи. По правде сказать, он мне нравился. – Лора вскинула на собеседника взгляд, желая узнать, какое впечатление произвело на него это признание. Михаил и бровью не повел. – Видите ли, мсье Жорж, в нем, так же как и в других русских, меня привлекали черты, которых, к сожалению, почти не нахожу у моих соотечественников: неудовлетворенность собою, жизнью…

– Но, мадемуазель, – с улыбкой возразил Донцов, – таким недовольством полны рабочие предместья. Разве февральские события вам ничего не сказали?

Лора недовольно покачала головою.

– Вы меня не поняли. Я имею в виду моих товарищей по коллежу. Кроме того, Юрий и его друзья одиноки. И от этого ими владеют какие-то титанические устремления. В коллеже Юрий грезил полетами к иным мирам. Антон Северцев мечтал создать в Африке свободное государство, которое разрушило бы колониальную систему.

– Кто такой Северцев?

– Ах да, это приятель Юрия. Кончил русскую школу, долго не имел работы. Родители давно умерли, живет у дяди, который попрекает его каждым куском. Обозлен на современное общество. А нас, французов, просто презирает.

– За что же?

– Утверждает, что мы – нация рабов.

– Сильно сказано, – заметил Михаил.

– О да. И, самое главное, сказано это было 14 июля, когда мы наблюдали карнавал. – Она задумчиво улыбнулась, наверное заново переживая недавний спор. – «Все свои бесчисленные революции, – сказал он, – вы совершали только для того, чтобы поменять узурпаторов. Истинные революционеры мы, русские…»

– Вы передаете его слова?

– Буквально, мсье. – «Революция 17-го года – вот настоящая революция, – сказал он. – Ваших банкиров до сих пор от нее кидает в дрожь. Но они могут спать спокойно – такая революция не для французского темперамента…» В тот день мы с ним поссорились.

– Вы обиделись за французский темперамент?

– Я француженка, мсье.

– Однако, по-видимому, Северцев и сообщил вам о Брандте?

– Вы угадали. Но это произошло осенью, в октябре. Тогда я уже работала телефонисткой на внутреннем коммутаторе Ратуши.

– Как и сейчас?

– Да. Отец хотел, чтобы я изучала филологию в университете. Но для этого нужны деньги. Он ожидал, что в следующем году получит повышение по службе и тогда я смогу продолжить образование, а пока устроил меня телефонисткой. Надо вам сказать, что я знаю многих друзей Юрия – и русских и французов. Некоторые бывали у меня дома. Но из всех один только Северцев завоевал симпатии моего отца. Пожалуй, отцу импонировали его интерес к политике, резкие суждения о наших буржуа. Нередко отец под благовидным предлогом оставлял его обедать. Мы много спорили, не скрывая своих взглядов. Между нами существовало доверие: пожалуй, отец и я – единственные люди, с которыми Северцев позволял себе быть откровенным. И вот однажды, в середине октября, Антон позвонил мне и в шутливых выражениях предложил посидеть где-нибудь в укромном уголке и продолжить дискуссию. Я не поняла, о какой дискуссии идет речь. Оказывается, он имел в виду «сравнительную роль французов и русских в мировой истории». Мы пришли сюда, он был очень возбужден – таким я его раньше не видела. Мы сели за этот столик.

– За этот?

Михаил оглядел столешницу, словно надеялся обнаружить какие-то следы Северцева.

– Да. Не правда ли – забавно? Он сказал, что через Юрия познакомился с находящимся в Париже главою немецкой фирмы,