Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 96
примерно 28 000 из 120 000 заключенных закончилась там, за колючей проволокой, из более 100 000 темнокожих африканцев, которые также были интернированы, около 14 000 погибли.
Не прошло и двух лет, как другая крупная европейская держава оказалась втянутой в конфликт, исход которого потряс Европу и мир. Царская Россия повела войну против стремительно модернизирующейся Японии[162].
Уничтожение русского флота при Цусиме 27 мая 1905 года казалось устрашающим сигналом, особенно для европейских колониальных держав: впервые за долгое время азиаты одержали победу над «белой» великой державой. В дополнение к этому поражению царский режим, считавшийся в англосаксонском мире воплощением деспотизма и пользовавшийся весьма дурной славой даже в более спокойные времена, в том же году потрясла первая крупная революция.
Невзирая на эти события, Россия благодаря своим демографическим ресурсам оставалась весомым фактором в становящемся все более нестабильным европейском равновесии. Сэр Эдуард Грей, отвечающий за британскую внешнюю политику, возможно, чувствовал себя жонглером, теряющим контроль над пятью шарами, кружащими в воздухе. Великобритания преуспевала в течение почти столетия, в основном воздерживаясь от союзов и сделок на европейском континенте. В рамках своих полномочий она удерживала другие четыре державы (Францию, Россию, Австро-Венгрию и Пруссию или, с 1871 года, Германскую империю) от превращения в чрезмерно могущественную и доминирующую страну. Уже к первому десятилетию ХХ века эта четверка распалась на два блока, сравнимые с двойными звездами, вокруг которых, как планеты, витали меньшие государства[163]. В сущности разобщенная, не идущая ни в какое сравнение с более поздними альянсами вроде НАТО или Варшавского договора сеть конвенций и соглашений претворила в жизнь то, что Бисмарк называл «cauchemar des coalitions» – «кошмар коалиций», предполагающий создание враждебных коалиций с двумя или даже бóльшим количеством фронтов.
Мысль о том, что созданная им Германия будет окружена с одной стороны Францией, открыто жаждущей мести за войну 1870–1871 годов, а с другой – Россией, для первого рейхсканцлера представлялась кошмаром, который куда менее одаренные в плане дипломатичности и стратегического мышления его преемники не смогли предотвратить. Будучи человеком образованным, сэр Эдуард знал, что эти две страны фактически традиционно выступали основными соперниками Великобритании. Британские политические деятели рассматривали политику экспансии России в Азии как потенциальную угрозу, прежде всего для жемчужины империи – Индии. Франция, с другой стороны, была второй по величине колониальной державой – владения и стремление «grande nation»[164] к дальнейшему расширению территории становились причиной различных трений. Кульминацией этого соперничества в 1898 году стало противостояние британских и французских вооруженных отрядов в суданской Фашоде. Решение проблемы было многообещающим для Франции и Великобритании и зловещим предзнаменованием с точки зрения внешней политики Германии: обе «западные державы» опасались конфронтации и заложили основу для заключенного в 1904 году «Entente cordiale» («Сердечного согласия», Антанты).
Несмотря на боязнь вступать в формальные союзы, Великобритания, по-прежнему неоспоримо считавшаяся мировой державой, все больше сближалась с Францией и таким образом косвенно с Россией.
Изрядная доля вины за растущее отчуждение Германии лежала на ее правительстве. Масштабное строительство военно-морского флота Германии, в котором британские политики, адмиралы и пресса видели угрозу своему господству в Мировом океане (что было сильно преувеличено, поскольку разрыв между двумя военно-морскими силами оставался значительным), вероятно, было главным фактором, который помимо множества других разногласий стал клином, вбитым между двумя странами. Губительную роль сыграл человек во главе промышленной и научной нации Германии. Император Вильгельм II стремился к личному господству. Его неуклюжая риторика породила и сравнение немецких войск с гуннами в речи перед высадкой с целью подавить Боксерское восстание в Китае в 1900 году (слово «гунны» молниеносно распространилось среди союзников в начале войны 1914 года и использовалось для обозначения всего немецкого), и хвастливо-бестактное интервью газете The Daily Telegraph в 1908 году. Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать антипатию по ту сторону Ла-Манша и стать ужасом для либерального сегмента политической и интеллектуальной сцены в Германии. Великий социолог Макс Вебер мрачно предрек: «Величина презрения, которая к нам, как к нации, проявляется за границей из-за того, что мы „допустили“ режим этого человека, в конце концов, стала для нас фактором первоклассного глобального политического значения. Ни одна партия, которая в какой бы то ни было мере культивирует демократические и в то же время национально-политические идеалы, не может взять на себя ответственность за этот режим, чье продолжающееся существование угрожает нашему положению в мире больше, чем колониальные проблемы любого рода» [1].
Укрепление дипломатического фронта, череда мелких и крупных кризисов в Европе вплоть до Балканских войн 1912–1913 годов наложились на эмоциональное состояние общества: этот период времени историк Карл Лампрехт назвал эпохой раздражительности. Особенно ощутимо это было в таких быстро растущих крупных городах, как Берлин и Лондон – шум и суета все больше давили на людей, и непрерывно росло количество жалоб на неврастению. По оценке историка Фолькера Ульриха, одно из технологических достижений эпохи, фактически предназначенное для развлечения и расслабления истощенных современной жизнью людей, стало символом, если не усилителем симптомов изнурения: «Ранние немые фильмы с их мерцающими изображениями как ни один другой популярный вид развлечения отражали глубоко укоренившуюся нервозность времени. Их монтажный язык эхом отзывался на сбивающее с толку обилие сенсорных стимулов, среди которых жили обитатели из мегаполиса Молоха[165]» [2]. Многие из этих нервно возбужденных современников, читавших в газетах о грозовых облаках, сгущающихся над ареной очередного кризиса, об обмене возмутительными или даже ультимативными дипломатическими нотами между правительствами, стали относиться к возможному началу великой войны, которая, разумеется, должна была быстро закончиться и принести ясный результат, очищающую бурю.
Голоса, решительно призывавшие к войне, усилились. Вот как выразился английский писатель Хилэр Беллок: «Как сильно я жажду Великой войны! Она пронесется по Европе, как метла». В этой войне он потеряет двух своих сыновей. Начальник немецкого генерального штаба Гельмут фон Мольтке (младший, племянник одноименного прусского командира, участвовавшего в войнах 1864, 1866 и 1870 годов) в 1912 году записал в протоколе, что Германии пошло бы на пользу, чтобы война наступила «чем скорее, тем лучше». Давно служивший в британском военно-морском флоте первый лорд Адмиралтейства адмирал Джон «Джеки» Фишер вспоминал царившие около 1902 года настроения: «Мы готовились к войне с утра до вечера. Она захватила наши разговоры, мысли и надежды» [3]. В последнее мирное десятилетие Фишер был одним из величайших поджигателей войны и в итоге получил то, о чем мечтал.
Однако не все наблюдатели разделяли мнение о том, что Великая война, как называли ее
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 96
