Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 117
регионами, не имея над ними никакой политической власти. Тем не менее то, как большинство современных историков используют концепцию диаспоры, по словам Джона Стрэттона, остается «фундаментально связанным с политикой [еврейского] национального государства», маскируя тот факт, что евреи всегда сплетали сложную паутину тоски по множеству реальных и воображаемых родин[948]. Евреи Белостока заставляют нас оценить многодиаспорную природу современной еврейской жизни. Миграция превратила Восточную Европу, край, считавшийся традиционной периферией еврейской диаспоры, в ее воображаемый центр. Если ученые откажутся от узкого определения диаспоры, они смогут более полно оценить, каким образом процесс миграции – будь то в Вавилонию в V веке или из Испании в XV веке – глубоко переориентировал механизмы размышлений евреев о своих связях и лояльности, то, как они выражали свою идентичность как рассеянный народ[949].История о евреях Белостока также дает мощный урок тем, кто интересуется современными мигрантскими сообществами: не все расселения образуют диаспору. В определенном отношении рассказанная ранее история может не выиграть от нынешнего научного увлечения концепцией диаспоры, поскольку постоянно расширяющаяся область «исследований диаспоры» отделяет еврейских мигрантов от дискуссий о современных мигрантских диаспорах. Однако я не использовала эту концепцию именно для того, чтобы вновь включить евреев в более широкий научный дискурс и продемонстрировать, какой вклад исследователи современного еврейства могут внести в эту теоретическую область. Более того, я сделала это потому, что люди, судьбы которых я изучала, предпочитали объяснять свой внутренний мир через эту концептуальную структуру. Хотя я и верю, что исследователям современного еврейства необходимо более непосредственно заниматься этой быстро растущей научной областью, которая часто входит в противоречие с рассмотрением современного еврейского опыта, я не считаю, что надо исключать всех евреев, которые рассеялись в поисках экономических возможностей, колониальных предприятий или гражданской интеграции из описания процесса формирования новых еврейских диаспор. В последние годы становится все более популярным называть рассеянные общины евреев, которые поддерживают литературные связи в Британской империи, «англоязычной еврейской диаспорой», а евреев в Соединенных Штатах, живущих ниже линии Мейсон-Диксон, составляющими «дикси-диаспору»[950]. Ученых, занимающихся еврейской историей, не надо принуждать к беспорядочному применению термина «диаспора» по отношению к любому еврейскому расселению (как это часто делают исследователи других групп мигрантов), потому что это делает этот богатый смыслами и легко запоминающийся термин бессмысленным. Понятие диаспора использовалось евреями на протяжении последних двух тысяч лет не только для того, чтобы описать свое рассеяние, но и для того, чтобы передать более глубокое чувство отчуждения, коренящееся в потере не только физического дома, но и духовного. Тысячи мигрантов – евреев, китайцев или выходцев из Южной Азии – которые за последние два столетия расселялись на новых землях в поисках торговых или колониальных предприятий, не всегда считали себя представителями нового типа изгнанников: многие, по сути, смирились с новыми обстоятельствами. Таким образом, исследователи новейшей еврейской миграции могут предложить изучающим современную миграцию понимание того, что «диаспора» не является, как утверждает антрополог Сандхья Шукла, «доминирующим способом существования в мире»; скорее, некоторые из рассеявшихся групп могут стать диаспорами, но многие этого не делают[951].
Независимо от того, в каких рамках рассматривать расселение мигрантов, большинство мигрантов вторят Еве Хоффман, которая отметила, что на корабле, направлявшемся в Северную Америку, она не была полна радости, надежды или предвкушения – традиционных эмоций, приписываемых восточноевропейским еврейским мигрантам, но скорее ощущала teskonta, тоску по дому, которая заставила ее столкнуться с «совершенно новой географией эмоций», сосредоточенной на боли «отсутствия»[952].
Политический триумф сионизма и разрушение еврейской Восточной Европы во время Второй мировой войны не должно затмевать то чувство тесконта, которое пережили восточноевропейские евреи в прошлом веке; многие из них, как и Хоффман, считали, что существует множество «географических центров, сближающих мир… Нью-Йорк, Варшава – все они претендуют на [их] воображение»[953]. Посредством новационных организаций, филантропии и формирования литературных способов выражения еврейские иммигранты противостояли боли миграции и изгнания, прокладывая новые пути связи друг с другом, и этот феномен сформировал поколения евреев. Численность членов ландсманшафтов, возможно, и сократилась, но, как показывает исследование Деборы Дэш Мур, посвященное послевоенным сообществам американских евреев в Лос-Анджелесе и Майами, когда евреи селились в новых частях Соединенных Штатов, региональная принадлежность продолжала оставаться определяющей чертой еврейской общинной жизни, хотя сейчас этими точками притяжения служат Нью-Йорк или Чикаго, а не Белосток или Варшава[954]. Более того, лишь немногие современные евреи посылают деньги в Восточную Европу, но многие жертвуют миллионы долларов Израилю, показывая, что поведение, разработанное рассеянными восточноевропейскими еврейскими мигрантскими общинами для выражения их привязанности к своей родине, наложило глубокий отпечаток на понимание еврейством конца XX века своей еврейской диаспорической идентичности. Новейшие исследования современного еврейства подчеркивают сохраняющуюся центральную роль литературного переосмысления в еврейской идентичности нашего времени[955]
Таким образом, простое решение миллионов евреев покинуть места своего рождения в Восточной Европе и переехать в новые дома изменило гораздо больше, чем просто демографию восточноевропейских евреев: оно также радикально преобразило то, как восточноевропейские евреи и их потомки (к 1945 году подавляющее большинство западного еврейства) понимали значение изгнания, силу расселения и практику быть евреем диаспоры.
Поскольку миграция продолжает переопределять нацию и мир, мы должны заново обдумать множественность описаний, которые мы приписываем опыту расселения мигрантов. Подобно евреям на заре XX века, современные группы мигрантов из таких разных регионов, как Южная Азия, Мексика и Доминиканская Республика, выражают чувство отчуждения от своих новых домов. В то же время они в некоторой степени пользуются их экономическими ресурсами, часто применяя свою вновь обретенную экономическую мощь для изменения политического ландшафта и культурного диалога в своих бывших домах. Хотя скорость и частота этих встреч увеличились в результате развития технологий, основные реалии существования не изменились так сильно, как можно было бы ожидать. Как сообщил Всемирный банк в 2009 году, денежные переводы мигрантов служат «средствами спасения», принося в развивающихся странах от 2 до 6 процентов валового внутреннего продукта. Хотя большинство считает опыт и творческую деятельность новых изгнанников в нашем «глобализированном» мире революционными, они, на самом деле, не сильно отличается от того, что продемонстрировали три миллиона евреев-иммигрантов, покинувших Восточную Европу в течение XIX и начала XX веков, и которые посылали в свои прежние родные города миллионы долларов, превращая оставшиеся дома общины в центры значительной власти[956]. Таким образом, хотя нельзя отрицать, что многие современные иммигранты по праву считают себя политически бесправными, они тоже временами обладают властью, когда используют имеющиеся в их распоряжении средства для изменения местных выборов в Мексике или
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 117
