Однако те, кто ожидал от профессора чего-то нового – открытия, недавнего озарения, неожиданной филологической интерпретации гомеровских текстов, – остались разочарованны. Видимо, прославленный пожилой мэтр решил не прилагать особенных усилий ради малозначимой летней конференции, а потому попросту «конвертировал» в доклад собственную статью о сошествии Одиссея в Аид в XI песни «Одиссеи». Будучи истинным джентльменом, профессор начал с того, что процитировал недавний пассаж Ады о тени Антиклеи, указав, однако, что Одиссей настолько любил мать, что трижды тщетно пытался ее обнять. Затем он вернулся к фигуре Ахилла, который не проявил радости, услышав лесть гостя. Стоило ли при жизни быть самым могучим из героев, почитаемым товарищами наравне с богами, чтобы, умерев, стать во тьме царем мертвецов? Он предпочитает быть голодным батраком у безнадельного бедняка, но живым, прозябать в нищете и безвестности, изможденным и голодным, зато согретым солнцем.
Произнеся это, Хорландер поежился, словно от внезапного озноба, и обхватил грудь руками, как бы согревая замерзшие ребра. «А он действительно постарел, – подумала Ада с сожалением. – Понимает, что уже одной ногой в могиле, и сочувствует погибшим героям больше, чем их гостю».
Было в удрученном лице Хорландера, дряблом, усталом, морщинистом, нечто отталкивающее: нижние веки давно потеряли тонус и обвисли, обнажив белесую слизистую. Впрочем, немногим лучше был и язык, который старик беспрестанно высовывал, стараясь слизнуть капельки слюны, возникавшие в уголках губ и тонкими струйками стекавшие к подбородку. Руки покрывали бурые пятна, шея мятой серой тряпкой торчала из воротника. Он внушал глубочайшую жалость и вместе с тем отвращение.
Ада задумалась, чувствуют ли прочие собравшиеся что-то подобное. Вот Эстелла, например, – она так молода и свежа, будто только что из душа. Вся такая живая, трепетная; сквозь полупрозрачную кожу видна пульсирующая на горле синяя жилка.
Доклад Хорландера, казалось, подходил к концу. Он говорил о ритуале насыщения мертвых кровью, необходимом, чтобы восстановить их сознание и память, заставить вспомнить и узнать вопрошающего. Поистине ужасная картина: Одиссей с двумя спутниками на краю ямы, наполненной кровью зарезанных жертв, черных овцы и барана. Трое живых, размахивая мечами, сдерживают натиск толпы бледных теней, желающих насытиться и вопящих от нетерпения. Но даже собственной матери Одиссей не дал утолить жажду, пока не явился Тиресий, чтобы рассказать о будущем и о том, суждено ли ему вернуться домой.
Напившись, прорицатель, по подбородку которого еще стекали струйки крови, предсказал все дальнейшие приключения героя, включая финальный триумф и старость на сонной Итаке: «В конце концов ты, Одиссей, в старости светлой спокойно умрешь, окруженный всеобщим счастьем народов твоих»[30].
И тут Хорландер, понизивший на последних словах голос до гипнотического монотонного шепота, почти растворившегося в тишине, вдруг вскочил, будто поднявшаяся на дыбы лошадь, яростно бьющая копытами в воздухе, и срывающимся голосом прокричал слова Данте о другом Одиссее, Улиссе средневековой некюйи, не принявшем безбедной старости и спокойной смерти: вернувшись, он, по-прежнему полный жара, когда-то заставившего молодого мужа и отца отплыть к побережью Трои, снова покинул родину ради неизвестности «морского простора».
Раздался гром аплодисментов. На мгновение показалось, что старик-профессор снова молод и полон энергии, словно паруса его корабля наполнил внезапный порыв ветра.
Но лишь на мгновение. Потом он, взмокший от пота и полностью вымотанный, буквально рухнул на стул. Подбежавшая медсестра вытерла ему лоб и увела на улицу. В жестах женщины было что-то ужасно интимное, непрофессиональное, какая-то наглая, почти эротическая ласка, которую Ада наблюдала, трепеща от удивления и отвращения. Может, он, словно Жиль де Ре, пьет детскую кровь?.. «Ужас какой!» – подумала она и вдруг почувствовала, что сама нестерпимо хочет крови, молодой крови и упругой плоти, вздувшихся мышц, свежего дыхания, сильных ног, которые можно обхватить бедрами… Сильных и грациозных, как у фавна, попавшегося ей в парке. Ее обуяли жажда и голод до молодого тела, способного стать ей щитом и спасти от «учтивого спокойствия» смерти.
10
Но, выйдя из зала заседаний, Ада обнаружила, что до ужина целый час, и решила прогуляться по окрестностям. В городе она еще ничего не видела и мало что знала: ее университетская деятельность в Англии, как правило, ограничивалась Оксфордом.
Район кишел магазинчиками студенческой книги, но попадались и лавки, торговавшие газетами или туристическими безделушками. Завешанные плакатами витрины, фотографии старой доброй королевы-матери, постеры с репродукциями известных картин (в основном прерафаэлитов) – время здесь будто остановилось, думала Ада. «Словно я по-прежнему та восемнадцатилетняя девчонка, что дрожала от переполнявших ее эмоций, читая “На маяк”[31], и чувствовала себя бунтаркой, осмелившись обсуждать с дядей Танкреди скандальный роман Форстера “Морис”»[32].
Купив в одной из первых своих поездок в Англию репродукцию «Древа прощения» сэра Эдварда Берн-Джонса, которая на долгие годы прописалась у нее в комнате, Ада всякий раз восхищенно глядела на печального мускулистого Демофонта, безвольно поникшего в объятиях превратившейся в миндальное дерево девушки – та напоминала ей о боярышнике-Сильвии из «Волшебства для Мэриголд». Как только она обзавелась собственной квартирой, картина перекочевала на кухню и обосновалась напротив стола, по соседству со знаменитой фотографией мертвого Че Гевары: глаза широко раскрыты, на переднем плане огромные ступни, как у Христа Мантеньи[33]. Друзья, заходившие пообедать, возмущались: «Только аппетит портит». В ней же это фото пробуждало чувство вины: как и Че, Ада выросла в буржуазной семье, вот только бороться за новый мир у нее получалось плоховато. За это чувство она заплатила отсутствием аппетита, исхудав так, что джинсы падали с бедер, если не затянуть до отказа пояс.
Плакат с Че Геварой затерялся бог знает где во время многочисленных переездов. А вот Демофонт, другой, но все такой же красавец, печально глядел на нее с витрины, ожидая, пока его купит очередная наивная и полная иллюзий студентка-иностранка, какой когда-то была и сама Ада.
Чуть дальше светилась вывеска андеграундного кинотеатра. Афиши обещали «Это бомба» Нанни Моретти на языке оригинала – Ада посмотрела его сразу после премьеры и до сих пор хохотала, вспоминая это «тусуюсь, общаюсь с какими-то людьми, чем-то занимаюсь» – типичный портрет ее студентов. Или, может, ее собственный?
Она вдруг почувствовала, что скучает по Джулиано. Из колледжа за границу не позвонишь, но табличка на стойке регистрации гласила, что летом туристы могут воспользоваться мобильным переговорным пунктом в конце улицы.
Там стояла очередь: все операторы сгрудились вокруг смуглого паренька, который, видимо, их не понимал, но настоятельно протягивал свои монеты и листок с номером.
– Для тебя бесплатно, – вмешалась Ада, надеясь, что мальчишка – итальянец. Тот понял, хоть и оказался испанцем. – Ты сегодня тысячный клиент, повезло!
Но паренек, похоже, пришел по делу и случаем не воспользовался: говорил он мало, односложно, несмотря на то что разговор был бесплатным, и почти сразу же освободил кабинку.
Джулиано оказался дома: смотрел футбол по телевизору.
– Соскучился? – спросила Ада.
– Ни капельки, – рассмеявшись, ответил он. – Работы по горло.
– Тогда я не вернусь. Сбегу с каким-нибудь англичанином.
– Брось! Конечно, я по тебе скучаю. Изо всех сил стараюсь с этим бороться. А ты как? Уже выступала?
– Да, после обеда.
– И как прошло?
– Неплохо.
– А, хорошо, тогда еще созвонимся, – бросил он и повесил трубку. Наверное, хотел досмотреть матч.
В какую же банальщину скатились их отношения! Диалог – как в дешевом сериале, с досадой подумала Ада. С другой стороны, они уже пять лет вместе. И даже в самом начале их мало что связывало, не считая секса. Никакой всепобеждающей романтической страсти: «любовь двух реалистов», как выразилась Бегонья, подруга Ады из Сантандера, навещавшая их в Болонье. Может, из-за того, что каждый из них шел своим путем, строил собственную карьеру, у них и не было общих интересов. Детей тоже не было, хотя тут дело, возможно, не только в отсутствии желания, поскольку Ада не забеременела, даже когда по той или иной причине пренебрегала мерами предосторожности. В какой-то момент она вообще
