– Ее поют в самых трудных случаях, когда победить невозможно, а отступать нельзя. Последняя песня дает силу духа, чтобы, раз уж суждено, умереть достойно, не опозорив свое имя, свой народ и свою страну, – рассказал Гайя.

Воины стали слегка раскачиваться, и Стембан первым затянул грустный, но вместе с тем и грозный мотив.

– Оксинта! – вдруг позвал царь парня, сидевшего до этого у костра молодой десятки.

Тот подошел к ним, и царь указал ему место рядом с Массиниссой. Оксинта повиновался. Воины положили руки на плечи друг другу, образовав вокруг костра круг. При этом они продолжали раскачиваться в такт словам, которые произносил Стембан.

В Последней песне говорилось, что как у каждого пути есть свое завершение, так и у любой жизни есть свое окончание. Так решили боги. Бессмысленно бояться того, что когда-нибудь, рано или поздно, случится, важно, какую память ты оставишь о себе. Все твои достойные предки, которые уже ушли в иной мир, теперь готовы принять тебя в свои ряды, если ты сумеешь умереть настоящим воином.

– Нельзя бояться! Нельзя надеяться выжить! Нельзя отступать! – прокричал Стембан припев, и эти слова подхватили все воины круга.

Массинисса смотрел на Оксинту и видел, как тот счастлив, что его удостоили чести находиться в кругу с царем и самыми известными воинами Массилии. Казалось, что он сейчас и тот дерзкий бунтовщик в Чамугади – два разных человека. И Массинисса понял, что теперь доверил бы ему свою жизнь, ведь их объединяла Последняя песня, с которой побратавшиеся нумидийские воины уходили на смерть. После этого он перевел взгляд на отца. Тот неотрывно смотрел на костер, и лицо его было словно окаменевшим.

Когда воины допели песню, царь попросил оставить его у костра вместе с сыном. Ближняя десятка отправилась к костру молодых воинов.

– Сын! Я показал тебе все наше царство. Ты видел его жителей – плохих и хороших, – стал говорить Гайя, когда они остались вдвоем. – Теперь ты знаешь, что тебя ждет, когда ты вернешься в Массилию, чтобы править ею. А может, и не только ею…

– Что ты этим хочешь сказать, отец? – удивился царевич.

– Нет… Не могу… Иначе пророчество может не сбыться. Не буду гневить Баал-Хаммона, объявляя тебе его волю раньше времени. Знай только, что тебе уготовано большое будущее, и постарайся быть достойным этого, Массинисса!

Царевич задумался. Загадочная фраза отца очень его заинтересовала, но расспрашивать было бессмысленно. Взгляд его упал на Оксинту.

– Отец, ты специально поставил его рядом со мной, когда мы пели Последнюю песню? – кивнув на мулата, поинтересовался Массинисса.

– Да. Мы его всесторонне подготовили к тому, чтобы он стал к тебе более лояльным. Бодешмун припугнул парня неприятностями для семьи, я приблизил его к себе, тебе остается с ним подружиться – и у тебя в Карфагене будет верный и надежный человек. Это важно, чтобы ты не чувствовал себя там одиноким.

Они помолчали, глядя на язычки пламени угасающего костра.

– Отец, ты помиришься с мамой?

– Мы с нею вообще-то и не ругались… Просто мне кажется, что она слишком много времени уделяет твоему брату. Это мне не нравится…

– Может, она старается восполнить то, что ты почти не обращаешь на него внимания? – поинтересовался Массинисса и тут же пожалел о сказанном.

Царь хмуро и сердито взглянул на него и резко сказал:

– Твой брат не заслуживает того, чтобы мы о нем разговаривали в наш последний вечер! В тебе еще остались детская мягкость, желание решать все миром, видеть в людях в основном только хорошее… Это все неплохие качества, но тебе они будут только мешать, Массинисса!

Помолчав немного, отец продолжил:

– Сын мой, ты рос с чувством, что к тебе все хорошо относятся, и отчасти это так и было, поскольку ты мой любимый сын и наследник. Твои мелкие детские стычки с Мисагеном, о которых, как ты думал, я не знаю, не в счет. И не думай, что это Бодешмун мне о них сообщил, у меня хватает во дворце своих доносчиков. Полезные, кстати, люди, когда не врут…

Так вот, в Карфагене ты должен измениться и не быть простым добрым нумидийцем с открытым сердцем. Люди должны заслужить твое доверие – помни об этом. Какие бы красивые слова тебе там ни говорили, чем бы ни клялись, помни, что ты, представитель нации воинов, едешь к торгашам, которые за мелкую монету мать родную продадут! Не верь им! Не верь!

С тобой рядом будет только один достойный доверия человек – Оксинта. Не скупись с ним, награждай, но не балуй его. Впрочем, насколько я понял, это скромный и надежный парень. Жаль, что обстоятельства, при которых вы познакомились, были не очень приятными… Однако на первых порах его верность будет обеспечена хорошим отношением к его семейству в ссылке в Ламбаэсси. Дальше все зависит от тебя…

Гайя взял небольшую недогоревшую хворостину и пошевелил затухающий костер, который тут же заискрился. Царь продолжил:

– Завтра я ничего не смогу тебе сказать при пунийцах… Да и ты можешь увидеть какие-то не очень приятные для тебя сцены… Прошу, не реагируй, как бы обидно это ни выглядело. Я уже привык к тому, что в Карфагене меня не любят. Мне вряд ли даже дадут пересечь пунийскую границу. Так что мы обнимемся у пограничных столбов и расстанемся. Не вздумай завтра заплакать: ты совсем скоро станешь мужчиной! Учись быть взрослым, сын!

– Хорошо, отец! – кивнул Массинисса, чувствуя, что ком подкатывает к горлу.

Царь поднялся, сел рядом с сыном и, обняв его, сказал:

– А сегодня еще немного можно… Пока никто не видит!

Царевич чуть слышно зашмыгал носом. Никогда еще отец так долго и искренне не говорил с ним. И тем печальнее было, что теперь очень долго он не сможет так с ним поговорить. А может быть, и никогда. Но об этом думать не хотелось, и Массинисса гнал от себя эту страшную мысль, прижавшись к груди Гайи. Когда он почувствовал, что скупая отцовская слеза упала ему на шею, ему стало совсем невмоготу, и он едва не разревелся. Ему было и хорошо от осознания того, как сильно любит его отец и как горюет из-за расставания с ним, и одновременно плохо, что разлуки не избежать, и немного стыдно, что он не может побороть свою слабость.

– Крепись, сынок! И не переживай из-за слез… Сегодня ночь такая, особенная.

Спать они легли глубоко за полночь. Но оба еще долго ворочались, тяжело вздыхая.

* * *

Рано