От обыкновенного к чрезвычайному и к «революционному»

В начале Революции определение «чрезвычайный» чаще всего звучит в дебатах в самом банальном его политическом значении – «то, что не следует привычной практике»[308]. Так, в трех следующих друг за другом собраниях 1789–1792 годов часто говорится о чрезвычайных депешах и посланниках, чрезвычайных расходах и т. п., как и о чрезвычайных заседаниях. Тем не менее уже с 1789 года этим прилагательным обозначают также кризисные ситуации, требующие использования чрезвычайных средств, в чем нет особенной оригинальности, так как монархия веками прибегала к таким же средствам. Для примера упомянем здесь Закон о военном положении, в преамбуле которого используется понятие кризисного времени:

«Национальное собрание, полагая, что свобода укрепляет государства, а распущенность их разрушает; что, далеко не будучи вседозволенностью, свобода существует только через подчинение законам; что, если в спокойные времена это подчинение вполне обеспечено обыкновенной государственной властью, то бывают и трудные времена, когда народы, порой волнуемые по преступным поводам, становятся орудиям неведомых им интриг; что эти кризисные времена требуют ненадолго чрезвычайных мер по поддержанию общественного спокойствия и сохранения прав всех, ввело настоящий закон о военном положении»[309].

«Чрезвычайность» определяется статьей 8 декрета, постановляющей, что смутьяны подлежат «чрезвычайному преследованию» и караются смертной казнью в случае, если в скоплении людей появилось оружие (не определено, какое именно)[310]. Этот закон, призванный карать в первую очередь народные выступления, тут же оспаривают те, кто видит в «народе» движитель Революции и, главное, требует, чтобы Собрание занималось проблемами, приводящими к появлению скопищ, а не карало их. Симптоматично, что Робеспьер не только спешит выступить в Собрании против военного положения (как позднее Марат в колонках своего «Друга народа»[311]), но и настаивает, что проблемы должны решаться в законодательном и судебном порядке; то же самое повторяет он и спустя четыре года, когда связывает террор, добродетель и правосудие[312]. За две-три недели до этого, говоря о продовольствии, сам Марат определяет «чрезвычайные» преследования, карающие преступников, как орудие деспотизма и противопоставляет их «наказаниям по закону», то есть противопоставляет деспотизму закон и правосудие[313].

Но мало-помалу определение «чрезвычайный» трансформируется в синоним «революционного», иначе говоря, служит для определения того, что в чрезвычайные времена относится к мерам во исполнение закона, который не был бы принят в мирной обстановке. Один из первых примеров подает Жан Дебри, избранный от Эны в Законодательное собрание и выбранный 17 июня 1792 года членом новой комиссии, созданной после оглашения перед народными представителями петиции от одной из парижских секций – Красного креста[314]. Петиция напоминает, что король постоянно ветирует самые спасительные декреты, утверждает, что наступил кризис и что необходимы чрезвычайные меры, и, наконец, прибегает к слову «террор», предлагая применить к врагам Революции то оружие, которым воюют они сами: «Законодатели, когда кончатся наши беды? Ваша обязанность – положить им конец. Пора воспарить, презреть опасности и страшными мерами посеять в душах всех заговорщиков тот “ужас”, который они хотели вызвать у нас. <…> Мы, граждане [секции] Красного креста, податели петиции, требуем, чтобы среди мер, которые продиктует вам высший закон спасения государства, вы прописали постоянную боеготовность секций этого города». В ответ Собрание решает «тотчас же назначить комиссию из 12 человек для всестороннего изучения нынешнего положения Франции, предоставления в недельный срок всей картины и предложения способов спасения Конституции, свободы и государства».

Эта комиссия, в которую входит Дебри, в дальнейшем получает название чрезвычайной. Конечно, это делается для того, чтобы не путать ее с прежней комиссией из 12 членов, но «чрезвычайным» является и ее предназначение, тем более что она даже не пытается просидеть на месте хотя бы неделю, необходимую первоначально для составления требуемого доклада[315]. Наоборот, в июле–августе Собрание передает на ее изучение десятки тем. Так, 26 августа 1792 года, то есть в последние недели существования Законодательного собрания, Дебри предлагает ему сколотить корпус из 1200 «тираноубийц», вооруженных двумя пистолетами, саблей и кинжалом каждый, для рукопашных схваток с командующими вражеских армий и с королями антифранцузской коалиции[316]. Сначала Собрание принимает его проект, но потом Верньо, тоже член чрезвычайной комиссии, выступает против, называя его аморальным и политически неразумным, и добивается его отзыва[317]. При этом Дебри с самого начала указывал на чрезвычайный характер своего предложения: «На трибуну поднимается г. Жан де Бри [sic]. Он требует от всех внимания. Хочу предложить, говорит он, новую, самую чрезвычайную меру; война, которую мы ведем, не такая, как предыдущие. Мы сражаемся не с народами, наших врагов возглавляют короли. Надо отомстить тиранам, покушающимся на нашу свободу»[318].

Более того, 29 октября тот же самый человек, переизбранный от Эны депутатом уже Конвента, где он занимает место в Болоте, уточняет свою прежнюю мысль и предлагает определение чрезвычайности, очень близкое к тому, которое спустя год будет характеризовать революционное правительство: «Надо отметить, что положение, в котором мы находимся, такое же чрезвычайное, как наша задача; поэтому было бы ошибкой применять к другим временам то, что мы будем делать сейчас, и выводить необходимое тогда из того, что нужно сегодня; наступит, без сомнения, время, когда земля свободы заживет в мире и счастье, когда все полюбят закон, ибо он будет желанием каждого, когда глубокие перемены, сопровождающие падение тронов и кипение человеческих ошибок, сменятся энергией республиканца, знающего свои права и обязанности, и особенно мудрым и постоянным движением, поддерживающим жизнь и здоровье (аплодисменты); это время еще не наступило»[319].

Время для способов и «совершенно невероятных средств, которые мало кто знает и желает применить», описал еще Макиавелли почти три столетия назад[320]: это время царства Конституции, обеспечивающей каждому гражданину мирное существование. И конечно, как здесь не вспомнить главу про диктатуру в «Общественном договоре» Руссо?[321] Философ не только пишет в ней, что «порядок и продолжительность форм требуют протяженности времени, в которой порой отказывают обстоятельства», что законодатель ни в коем случае не может предвидеть всего, что из этого исходила римская диктатура, но оговаривается, что «спасение родины» может требовать сосредоточения власти в небольшом числе рук. Главное, он утверждает, что в подобной чрезвычайной ситуации «меняют не власть законов, а только форму их применения». Нет сомнения, что в момент раздумий о прилагательных «чрезвычайный» и «революционный» члены Конвента вспоминали этот отрывок. К тому же, как мы видели,