Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 104
душегуб
дышит широко и сипло
дух овчины горячей
чем рифленый жар от печки
связкой радужных ключей
на чугунном на колечке
взмахивая и гремя
сжатый шубой колокольной
топчется – стоит стоймя
перед лампочкой контрольной
синий уголек ее
над воротами стальными –
рай? секретный цех? жилье? –
что же все-таки за ними?
да не все ль ему равно!
стоя словно перед Богом
на лиловое пятно
смотрит в ужасе высоком
Старик
все чаще лицо застывает как маска
а ты и не замечаешь
кажется: оживлен, даже весел
ан кожа мертвеет
вот уже «Мы!..», как бывало, воскликнуть
не повернется язык
«я» – говоришь осторожно, стараешься не оступиться
но и я ненадолго
бранчливый зародыш который в тебе вызревает
он уродливей кукушонка
старик забывающий (как забывают очки)
имена и местоименья
силы памяти силы ушли на усилье
что-то вспомнить такое
чему не найдешь соответствий
в памяти прежней, земной
Праздник юношей
праздник юношей облезлых
язык развязанный вином –
что же в охромелых креслах
на диванчике больном
рядом с темою запретной
по-хозяйски развалясь
что несешь, евгений бедный,
демократ, противокнязь?
я несу как бы светильник
вот он вспыхнул хоть погас
но духовный подзатыльник
озаряет третий глаз:
надо жить как не живется –
сквозь «не должно» и «нельзя» –
и во тьме не оборвется
лишь ослепшая стезя
мир оборванных обоев
оголенных проводов
праздник что всегда с тобою
тайно праздничать готов
праздник юношеский, ветхий
молью тронутый слегка
а артистической беретке
с ощущением броска
в дыры, в ямы – в небывалый
свет зияющий среди
светоносного развала
в развороченной груди
сердце бьется как живое
вот портвейну принесли –
что ж, поговорим с тобою
с пылью – пыль, и где? – в пыли
Рождественская распродажа
все нищенствует новогодний рынок
одно богатство – императорский балет
шестиугольных символических снежинок
нижинский, павлова… кого там только нет
рождественская распродажа!
а там и снег на Итальянской
где вьюжный выход из Пассажа
над пароконною коляской
пары спасительного зелья
сугроб крестьянского лица
извозчик сотканный метелью
ждет барина или купца
а наших денег деревянных
в упор не видит не берет
и даром что народ в романах
такой отзывчивый народ
шесть гривен серебром – и баста
но и того не наскрести
в расплату за чужое барство –
алтын трамваечный в горсти
Утро памяти
воды родниковой прозрачная горсть
над постелью прибита карта раннего утра
и сверкает шляпкой серебряный гвоздь
как четверичная драхма которая смутно
помнит черты богини, в кружке водяном
отраженные… отчего-то все реже
вспоминается греции явственно-режущий Дом
раннего детства храм, корабельная радость прибрежий
с памятью, не отягченной ничем,
спать-то сладко – а тут проснешься будто впервые:
радость какая! ни прошлого ни философских систем
разве что стены парят голубые
и ничего не понять и приходится вновь
оживлять пространство убитое за ночь
изобретать ремесла, топтать виноград, молодое вино
в удивленьи пригубить – оно действительно пьяно!
а потом до вечера как похмельный сократ
видеть вещей теченье в сомнительном свете –
пока не заснешь и ясности не возвратят,
сомкнувшись, тяжкие веки
Боцман
молодец потрепанный ветрами
в морях издательских буквальных
когда ко рту подносит матюгальник –
он голова он главное в романе
о жизни сложенной из нас
он сам ответ – а мы одни вопросы
и ты молчи ты матерьял безносый
в живую кучу сваленная снасть
где справедливость равенство и воля?
где суперценности от пушкинской поры?
где, наконец, союз любви и алкоголя
под сенью марсианской мишуры?
а вот они! – распахивает китель…
хотя бы что-то… ничего не видим
Парусник-дитя
возьмем романтику морскую
на дорежимной мебели развесим –
пускай посушится под нашим равновесьем!
ты скажешь: я конечно я тоскую
по добром времени пардонов
средь леса мачт или в толпе тритонов
я видел парусник – трехлетнего ребенка
его за ручку маменька вела
ах, осторожней: бывшая воронка
былых окопов плавная волна
вот буерак а был когда-то бруствер
земля взволнованна и ходит ходуном
ее, как в океане, каждый мускул
живым прокатывается бугром –
смотри-ка под ноги!
а он кренится набок
возносится на пенный гребень, рушась
куда-то вниз, теряя на ухабах
поддержку, руку, на мгновенье – душу
свобода первая! он – сам, и тяга в парусах
я видел парусник я знаю как до слёз
доводит скрип досок в расшатанных пазах
как, напрягаясь, лопается трос
и судорожно-скрюченный зигзаг
нейлоново-пеньковый иероглиф
нашел единственную цель –
твое лицо как точку на конце
повествованья.
был неповоротлив
так неуклюже двигался рассказ
меняя галсы перекладывая румпель –
но даль морская шла и шла на убыль
само пространство свертывалось в нас
мутнея, мельтеша, створожась…
я видел парусник: лицо его горело
в соленых брызгах и лоскутьях пены
боль горячей души и больше тела
боль необъятная, чужая,
до горизонта, зыбкого предела
сознанью, плаванью, предощущенью Рая
Январская программа
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 104
