Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 92

Роза

Александру Кушнеру

Вид рынка в Гагре душу веселит.На злато дыни медный грош промотан.Не есть ли я ленивый властелин,чей взор пресыщен пурпуром и мёдом?

Вздыхает нега, бодрствует расчет,лоснится благоденствие Кавказа.Торговли огнедышащий зрачокразнежен сном и узок от коварства.

Где, визирь мой, цветочные ряды?С пристрастьем станем выбирать наложниц.Хвалю твои беспечные труды,владелец сада и садовых ножниц.

Знай, я полушки ломаной не дамза бледность черт, чья быстротечна участь.Я красоту люблю, как всякий дар,за прочный позвоночник, за живучесть.

Я алчно озираюсь. Наконец,как старый царь – невольницу младую,влеку я розу в бедный мой двореци на свои седины негодую.

Эй вы, плавней, кто тянет паланкин!Моих два локтя понукаю, то есть —хранить ее, пока меж половинвсего, что в нём, расплющил нас автобус.

В беспамятстве, в росе еще живой,спи, жизнь моя, твой обморок не вечен.Как соразмерно мощный стебель твойпрелестно малой головой увенчан.

Уф, отдышусь. Вот дом, в чей бок тавровпечатано: «Дом творчества». Как просто!Есть дом у нас, чтоб сотворить твоебессмертие на белом свете, роза!

Пока юлит перед тобой глагол,твой гений сразу обретает навыкдышать водой, опередив глотоксестёр твоих – прислужниц и чернавок.

Прости, дитя, что, из родимых кущизъяв тебя, томлю тебя беседой.Лишь для того мой разум всемогущ,чтоб стала ты пусть мертвой, но воспетой.

Что розе этот вздор? Уныл и дряхлхваленый ум, и всяк эпитет скуден.Он бесполезней и скучнее драхмее красе, что занята искусством

растеньем быть, а не предметом дляхвалы моей. О, как светает грозно.Я говорю при первом свете дня:– Как ты прекрасна, розовая роза!

Та роза ныне – слабый призрак, вздох.Но у нее заступник есть в природе.Как беспощадно он взимает долгс немой души, робеющей при розе.

Памяти Генриха Нейгауза

Что – музыка? Зачем? Я – не искатель му́ки.Я всё нашла уже и всё превозмогла.Но быть живой невмочь при этом лишнем звуке,о мука мук моих, о музыка моя.

Излишек музык – две. Мне – и одной довольно,той, для какой пришла, была и умерла.Но всё это – одно. Как много и как больно.Чужая – и не тронь, о музыка моя.

Что нужно остриям орга́на? При орга́нея знала, что распят, кто, говорят, распят.О музыка, вся жизнь – с тобою пререканье,и в этом смысл двойной моих услад-расплат.

Единожды жила – и дважды быть убитой?Мне, впрочем, – впору. Жизнь так сладостно мала.Меж музыкой и мной был музыкант любимый.Ты – лишь затем моя, о музыка моя.

Нет, ты есть он, а он – тебя предрекший рокот,он проводил ко мне всё то, что ты рекла.Как папоротник тих, как проповедник кротоки – краткий острый свет, опасный для зрачка.

Увидела: лицо и бархат цвета… цвета? —зеленого, слабей, чем блеск и изумруд:как тина или мох. И лишь при том здесь это,что совершенен он, как склон, как холм, как пруд —

столь тихие вблизи громокипящей распри.Не мне ее прощать: мне та земля мила,где Гёте, Рейн, и он, и музыка – прекрасны,Германия моя, гармония моя.

Вид музыки так прост: он схож с его улыбкой.Еще там были: шум, бокалы, торжество,тот ученик его прельстительно великий,и я – какой ни есть, но ученик его.

Переделкино после разлуки

Станиславу Нейгаузу

Темнела долгая загадка,и вот сейчас блеснет ответ.Смотрю на купол в час заката,и в небо ясный вход отверст.

Бессмертная душа надменна,а то, что временный оплотдуши, желает жить немедля,но это место узнает.

Какая связь меж ним и телом,не догадаться мудрено.Вдали, внизу, за полем белымо том же говорит окно.

Всё праведней, всё беззащитнейжизнь света в доблестном окне.То – мне привет сквозь мглу, сквозь иней,укор и предсказанье мне.

Просительнее слёз и слова,слышнее изъявленья устсвет из окна. Но я – готова,и я пред ним не провинюсь.

Ни я не замараюсь славой,ни поле, где течет ручей,не вздумает очнуться свалкойненужных и чужих вещей.

Письмо Булату из Калифорнии

Что в Калифорнии, Булат, —не знаю. Знаю, что прелестный,пространный край. В природе летнейпохолодает, говорят.Пока – не холодно. Блеститпростор воды, идущий зною.Над розой, что отрадно взору,колибри пристально висит.Ну, вот и всё. Пригож и юннарод. Июль вступает в розы.А я же «Вестником Европы»свой вялый развлекаю ум.Всё знаю я про пятый годстолетья прошлого: раздоры,открытья, пререканья, вздорыи что потом произойдет.Откуда «Вестник»? Дин, мой друг,славист, профессор, знаний светоч,вполне и трогательно сведущв словесности, чей вкус и звукнигде тебя, нигде меняне отпускает из полона.Крепчает дух Наполеона.Графиня Некто умерла,до крайних лет судьбы дойдя.Все пишут: кто стихи, кто прозу.А тот, кто нам мороз и розупреподнесет, – еще дитябезвестное, но не вполне:он – знаменитого поэтаплемянник, стало быть, роднеизвестен. Дальше – буря, мгла.Булат, ты не горюй, всё вродео’кей. Но «Вестником Европы»зачитываться я могла,могла бы там, где ты и ябрели вдоль пруда Химок возле.Колибри зорко видит в розенасущный смысл житья-бытья.Меж тем Тому́ – уже шесть лет!Еще что в мире так же дивно?Всё это удивляет Дина.Засим прощай, Булат, мой свет.

Шуточное послание к другу

Покуда жилкой голубоюбезумья орошен висок,Булат, возьми меня с собою,люблю твой лёгонький возок.

Ямщик! Я, что ли, – завсегдатайсаней? Скорей! Пора домой,в былое. О Булат, солдатик,родимый, неубитый мой.

А остальное – обойдется,приложится, как ты сказал.Вот зал, и вальс из окон льется.Вот бал, а нас никто не звал.

А всё ж – войдем. Там, у колонны…так смугл и бледен… Сей любвине перенесть! То – Он. Да Он ли?Не надо знать, и не гляди.

Зачем дано? Зачем мы вхожив красу чужбин, в чужие дни?Булат, везде одно и то же.Булат, садись! Ямщик, гони!

Как снег летит! Как снегу много!Как мною ты любим, мой брат!Какая долгая дорогаиз Петербурга в Ленинград.

Ленинград

Опять дана глазам награда Ленинграда…Когда сверкает шпиль, он причиняет боль.Вы неразлучны с ним, вы – остриё и рана,и здесь всегда твоя второстепенна роль.

Зрачок пронзён насквозь, но зрение на убыльпокуда не идет, и по причине той,что для него всегда целебен круглый купол,спасительно простой и скромно золотой.

Невинный Летний сад обрёк себя на иней,но сей изыск списать не предстоит перу.Осталось, к небесам закинув лоб наивный,решать: зачем душа потворствует Петру?

Не всадник и не конь, удержанный на местевсевластною рукой, не слава и не смерть —их общий стройный жест, изваянный из меди,влияет на тебя, плоть обращая в медь.

Всяк царь мне дик и чужд. Знать не хочу! И всё жемне не подсудна власть – уставить в землю перст,и причинить земле колонн и шпилей всходы,и предрешить того, кто должен их воспеть.

Из Африки изъять и приручить арапа,привить ожог чужбин Опочке и Твери —смысл до поры сокрыт, в уме – темно и рано,но зреет близкий ямб в неграмотной крови…

Так некто размышлял… Однако в Ленинградекакой февраль стоит, как весело смотреть:всё правильно окрест, как в пушкинской тетради,раз навсегда, впопад и только так, как есть!

«Не добела раскалена…»

Не добела раскалена,и все-таки уже белеетночь над Невою.Ум болееттоской и негой молодой.Когда о купол золотойлуч разобьется предрассветныйи лето входит в Летний сад,каких наград, каких усладиныхпросить у жизни этой?

Возвращение из Ленинграда

Всё б глаз не отрывать от города Петрова,гармонию читать во всех его чертахи думать: вот гранит, а дышит, как природа…Да надобно домой. Перрон. Подъезд. Чердак.

Былая жизнь моя – предгорье сих ступеней.Как улица стара, где жили повара.Развязно юн пред ней пригожий дом столетний.Светает, а луна трудов не прервала.

Как велика луна вблизи окна. Мы самизатеяли жильё вблизи небесных недр.Попробуем продлить привал судьбы в мансарде:ведь выше – только глушь, где нас с тобою нет.

Плеск вечности в ночи подтачивает стеныи зарится на миг, где рядом ты и я.Какая даль видна! И коль взглянуть острее,возможно различить границу бытия.

Вселенная в окне – букварь для грамотея,читаю по складам и не хочу прочесть.Объятую зарей, дымами и метелью,как я люблю Москву, покуда время есть.

И давешняя мысль – не больше безрассудства.Светает на глазах, всё шире, всё быстрей.Уже совсем светло. Но, позабыв проснуться,простёр Тверской бульвар цепочку фонарей.

«Петра там нет. Не эту же великость…»

Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 92