1960

Борис Корнилов

Из тьмы забвенья воскрешенный,ты снова встретился со мной,пудовой гирею крещенный,ширококостый и хмельной.

Не изощренный томный барин —деревни и заставы сын,лицом и глазками татарин,а по ухватке славянин.

Веселый друг и сильный малый,а не жантильный вертопрах;приземистый, короткопалый,в каких-то шрамах и буграх.

То — буйный, то — смиренно   кроткий,то — предающийся стиху;в расстегнутой косоворотке,в боярской шубе на меху.

Ты чужд был залам и салонамтак, как чужды навернякадиванам мягкого вагонакушак и шапка ямщика.

И песни были!.. Что за песни!Ты их записывал пером,вольготно сидя, как наездник,а не как писарь, за столом.

А вечером, простившись с музой,шагал, куда печаль влекла,и целый час трещали лузыу биллиардного стола.

Случалось мне с тобою рядомбродить до ранней синевывдоль по проспектам Ленинграда,по переулочкам Москвы.

И я считал большою честью,да и теперь считать готов,что брат старшой со мною вместегулял до утренних гудков.

Все это внешние приметы,быть может, резкие? — Прости.Я б в душу самую поэтахотел читателя ввести.

Но это вряд ли мне по силам,да и нужды особой нет,раз ты опять запел, Корнилов,наш сотоварищ и поэт.

1960

Речь Фиделя Кастро в Нью-Йорке

Зароптали захлопал восторженнозал, —это с дальнего кресламедлительно встали к трибуне пошел —казуистам на страх —вождь кубинцевв солдатских своих башмаках.

Пусть проборам и усикамта бородаужасающей кажется —что за беда?

Ни для сладеньких фраз,ни для тонких остротне годитсяохрипший ораторский рот.

Непривычныдля их респектабельных месттвой внушительный рости решающий жест.

А зачем их жалеть,для чего их беречь?Пусть послушаютэту нелегкую речь.

С ними прямо и грубо —так время велит —революция Кубысамаговорит.

На таком же подъеме,таким языкомразговаривал некогданаш Совнарком.

И теперь,если надо друзей защитить,мы умеемтаким языком говорить.

И теперь,если надо врагов покарать,мы умеемтакие же речи держать.

1960