Как-то раз пришла в Гусево, где теперь жила Александра, слепенькая странница. Постучала она в окно к Александре и попросила кусочек хлебушка. Александра-то и так никого не отпускала без стакана чая, а здесь и вовсе, её сердце сжалось от сострадания к нищенке. Позвала она в дом странницу, накормила её щами с гусиными потрохами, чаем напоила, да и в дорогу котомочку для неё собрала. Просила, чтобы бабушка осталась ночевать, да пожила бы маленько. Но в ответ услышала:

– Ты – добрая, милка, это в тебе дар божий, а токмо ночевать я у тебя не буду, шибко уж порой ты со своим мужиком в ругани бывашь.

Александра изумилась:

– А ты откуль, баушка, знашь? Хто теби-ко про моё житьё-бытьё сказывал?

– А не хто не сказывал, по глазам вижу.

– Как же ты видишь, ежели глазоньки твои давно белого свету не видят?

– Я сердцем чую.

Немного помолчав, старушка добавила:

– Давай-косе лучше я тебе поворожу. Хто промеж вас с твоим хозяином стоит и чё тебя в жизни ожидат.

Александра заинтересовалась:

– Ну, поворожи нето.

Старуха достала из кармана своего запона узелок с сухими бобами. Кинула эти бобы по столу. Осторожно поводив подушечками пальцев по поверхности бобов, стала рассказывать:

– Есть у тебя, милка, тайная злодейка, котора со дня вашей свальбы зло чинить надумала.

Александра недоумённо спросила:

– На чё жо мине зло чинить, ни чё ни кому худого не желала, дэ и не желаю?

Старушка, глубоко вздохнув, продолжила:

– Ты-то не желашь, да токмо мужик твой ей глянется, вот она и напустила на тебя чёрну порчу.

Потом, помолчав некоторое время, повторно бросила бобы, и опять, касаясь каждого плода, горестно покачала головой:

– И ребятёшек своих у тебя никогда не будёт.

Александра, побледнев, прошептала:

– Дак чё же я так бездетной и останусь?

Странница как будто улыбнулась и убедительно успокоила:

– Нет, милка, Бог тебя наградил доброжелательностью, ты много детей перекрестишь, вырастишь сирот. Будут тебя во всей округе лёлей величать. Именем этим токмо добрых людей кличут. А ишо шибко многим людям ты здоровья принесёшь.

Помолчав, старушка добавила:

– Это будёт потом, а счас уезжать вам с мужиком отсуля надо, не то изведут тебя злые люди, помяни моё слово.

Простилась она с Александрой и ушла. Александра горестно ухмыльнулась:

– Не вры, дак сказки.

Однако, веря и не веря словам странницы, решила проверить всё в доме и во дворе, перетрясти постель. Сказывали же добрые люди, если кто хочет навести порчу, где не будь, что не будь да подсыплет. Заглянула в подушки, и в пере нашла клок волос, да змеиный выползок. Вот значит откуда она у Матюшки «в змеях подколодных» ходит. Наверное, надо действительно уезжать.

***

Все жизненные неурядицы проносились в голове у Трофима Пахомова. И с такими-то тоскливыми мыслями он покидал родной дом, теперь уже навсегда.

Трофим открыл ворота, вывел «под уздцы» лошадь, снял шапку и низко поклонился родному гнёздышку. Бабы залезли на узлы, а Трофим ещё долго шёл рядом с лошадью. С каждой саженью отдалялся от него родной дом, который находился не далеко от святой горы, великомученицы церкви и поповского дома. А впереди ещё была вся его родная до последнего дыхания, растянутая на целых двенадцать вёрст, деревня.

Крепкие дома середняков, кулацкие усадьбы «вперемешку» с ветхими бедняцкими избушками, да и сами односельчане без слов тоскливыми глазами провожали повозку. Да и как не жалеть Трофима, столько он испытал на своём веку: похороны дочери с внуком, ссыльное поселение на Чусовой. А ведь за всю свою жизнь он никому не сделал и не желал плохого. Хоть и был он скуповат, так и скупость-то шла от изнуряющего труда.

Пошёл мелкий осенний дождь, как бы обливая своими горючими слезами род Пахомовых, навсегда покидающих село Крутоярово. И когда уже Трофим выезжал из деревни, усилился ветер и заскрипел старый колодезный журавль, прощаясь со своим хозяином, провожая его в дальний путь. Чтобы не слышать этот плач, Трофим ударил вицей лошадь:

– Но, родимая, – поехал рысцой.

***

Только начали на новом месте осваиваться Пахомовы – скоропостижно умерла Агафья.

Случилось это в субботу. После долгих вьюг и буранов вдруг выглянуло солнце, ветер стих, мороз как-то сразу ослабел, и среди зимы вдруг повеяло весною.

С утра Агафья наносила воды из проруби в баню и начала уборку в доме: перечистила все чугуны, подбелила печку, выскоблила «до желта» и вымыла некрашеные полы в избе.

Хоть и радовал денёк, а сердце Агафьи как-то нехорошо щемило, то ли предчувствие какое-то плохое, то ли так быстро взялась с утра за работу, годы-то уже не те. А хотелось, как никогда, сегодня сделать всё. Трофим как засел с утра плести лапти на продажу, так и не отрывался от дела.

– Чё – то Лёска с Матвием давненько не были. Как они там? – проговорила горестно Агафья.

– Переезжали бы суды, всё бы на глазах были, может быть и не пил бы так шибко Матюшка-то – в такт ей ответил Трофим.

– Да, не подвезло бабе, вон Катерина, хоть вышла взамуж за вдовца, да на дитёнка, а живут-от как ладно, любит её Михайло, – помолчав, добавила: – шибко нехороший сон я ночесь видала.

– Ну?

– Будь-тэ бы я – «в девках» и взамуж за тебя выхожу, а мамонька моя, царство ей небесно, позвала меня на улку от гостей и повела куды-то, тут-от я и проснулась. К чему-то не к добру.

– Мало ли чё привидится – ответил не сразу Трофим, отложив лапти. – пойду-косе баню растоплю.

Агафья, закончив работу в доме, пошла управляться со скотиной, залезла на сарай, набросала оттуда прямо в клеть душистого сена, от дурманящего запаха которого сразу закружилась голова, насыпала отрубей в кормушку, напоила корову и овец тёплым пойлом и, подоив корову, пошла мыть лавки и полы в бане.

Вскоре баня поспела. В «первый жар», как всегда, ходил Трофим. Пока он мылся, пришла Катерина со своей семьёй и тоже налаживалась в баню. И только лишь последней пошла мыться Агафья. Сердце уже не выносило жаркой бани, а тут и вовсе затрепетало, как голубок, да и по затылку, как будь-то кто-то начал колотить молотком: «Натто трубу рано закрыли – вот и угорила», – подумала Агафья.

Домой еле-еле пришла и сразу легла.