Морис Метерлинк
ЖУАЗЕЛЬ
ББК 84.4
М54
Составление, подготовка текста и общая редакция Р. В. Грищенкова
Предисловие Н. Минского
Художник И. Г. Мосин
Тексты М. Метерлинка публикуются по изданию: М. Метерлинк. Полное собрание сочинений в 4-х томах / Перевод Н. Минского и Л. Вилькиной // Петроград, Изд-е т-ва А. Ф. Маркс, 1915
М54
Метерлинк.
Жуазель / Сост., подг. текста и общ. ред. Р. В. Грищенкова. — СПб.: Издательский дом «Кристалл», 2000. — 544 с, ил.
Настоящее издание представляет читателям возможность встречи с Морисом Метерлинком (1862–1949), знаменитым бельгийским поэтом, писателем, драматургом и философом, отразившим в своих творениях собственное необычайное мистико-символическое видение мира. Работы Метерлинка были горячо встречены такими мэтрами отечественной культуры, как А. Блок, А. Белый, Д. С. Мережковский и мн. др.
В данное издание вошли лучшие пьесы Метерлинка, ряд которых мало- или практически неизвестен современным читателям.
Книга предваряется содержательным предисловием Н. Минского, знатока творчества и переводчика работ Метерлинка, а также (впервые!) предисловием самого автора к своим драмам. Приводится библиография основных работ автора.
Издание рассчитано на самый широкий круг читательской аудитории.
© Р. В. Грищенков, составление, подготовка текста и общая редакция, 2000
© ООО «Издательский Дом „Кристалл"», 2000
ISBN 5-306-00024-X
Морис Метерлинк[1]
(1962–1949)
I
Метерлинк известен у нас большой публике как автор трагедий, и лишь немногие знают о нем как о философе, моралисте, учителе жизни. По сложившемуся мнению, Метерлинк один из первых узрел и воссоздал трагизм не только исключительных несчастий и героических коллизий чувств, но и серой обыденной жизни, то есть углубил и расширил область трагизма до бесконечности. А так как трагизм естественно соприкасается с пессимизмом, то многие считают автора «Слепых» и «Смерти Тентажиля» пессимистом или склонным к пессимистическому взгляду на жизнь. Между тем на самом деле Метерлинк один из самых убежденных, может быть, самый убежденный и наиболее подлинный оптимист в современной литературе. Приступая к чтению произведений этого «трагического» автора, вступаешь в полосу яркого, ровного, бестенного света.
Если бы принято было давать великим писателям, как это делается относительно великих полководцев или государей, прозвища, характеризующие их судьбу и деятельность, то нет сомнения, что Метерлинк перешел бы в потомство с прозвищем Счастливого. Метерлинк-Счастливый — этот эпитет рисует и жизнь писателя, которая, как можно судить по рассказам его биографов и разбросанным в его книгах намекам, похожа на безветренный, солнечный, но не знойный, светлый, но не ослепляющий день, и его основное поэтическое настроение, и его философию. Метерлинк написал целый трактат, в котором он страстно убеждает людей быть счастливыми. С первого взгляда кажется, что счастье как будто и не нуждается в том, чтобы к нему склоняли доводами, как добро не нуждается в том, чтобы его оправдывали. Однако, быть может, прав Метерлинк, прославляя счастье, как был прав Соловьев, оправдывая добро. Если все люди стремятся к счастью, то многие стыдятся его, в особенности в литературе. Еще недавно на сто поэтов, громко повествовавших о своих страданиях, едва ли можно было отыскать одного, кто бы шепотом решился поведать о своем счастье. Теперь это изменилось, и Метерлинк один из первых смело откинул этот ложный стыд или ложный страх. По его мнению, счастливый человек достоин не столько зависти, сколько всеобщего почета и даже признательности. Достигнув счастья и всенародно заявляя об этом, такой человек является всеобщим благодетелем, ибо он на своем примере доказывает людям, что цель, к которой они все стремятся, достижима, что эдем, который они все видят в своих снах и мечтах, существует наяву и в действительности, и что с высоты этого земною счастья душа, свободная от забот, от страха, от волнений, прозревает блаженство еще высшее, чем счастье. Он похож на альпиниста, который, взобравшись первый на вершину горы, кричит своим спутникам, еще карабкающимся по ее склону: «Сюда! Вершина доступна! Верхняя площадка просторна, и вид отсюда волшебный!»
«Необходимо было бы, — говорит Метерлинк в названном трактате („Мудрость и Судьба“), — необходимо было бы, чтобы от времени до времени кто-нибудь, особенно благоприятствуемый судьбою, награжденный счастьем блистательным, возбуждающим зависть, сверхчеловеческим, пришел и просто объявил нам: Я получил все то, что вы призываете в желаниях каждый день. Я обладаю богатством, здоровьем, молодостью, славой, могуществом и любовью. Теперь я могу назвать себя счастливым, но не из-за даров, которыми судьба меня одарила, а потому, что эти блага научили меня смотреть поверх счастья».
Так как Метерлинк в книге «Мудрость и Судьба» сам «просто объявляет» нам все это, то почти нет сомнения, что он в слегка замаскированном виде нарисовал свой образ и что в собственных глазах он и есть такой благоприятствуемый судьбою человек, обладающий богатством, здоровьем, молодостью (Метерлинк написал «Мудрость и Судьбу» на тридцать четвертом году жизни), славой, могуществом и здоровьем. И нужно сказать, что такое самоопределение Метерлинка строго отвечает действительности.
II
Каждый крупный писатель есть прежде всею судья мира, и все его произведения, в сущности, не что иное, как мотивированный и иллюстрированный ответ на вопрос о том, каким он находит творение и Творца. Художнику объективному, взирающему на жизнь, подобно Гете, с бесстрастной высоты, мир кажется ареной бесконечного развития, изменчивым узором света и теней. Пессимисту мир кажется тюрьмой или больницей, сатирику — сумасшедшим домом, юмористу — пестрым маскарадом, мистику — храмом или жертвенным алтарем, реалисту — шумным базаром. И вот, если бы предложить этот основной и существенный вопрос Метерлинку, то нет сомнения, что он, не задумываясь, ответил бы, что мир кажется ему цветущим садом, земным эдемом.
Один второстепенный французский писатель — Жорж Моривер — послал Метерлинку собрание своих рассказов, прося, по французскому обыкновению, украсить их своим предисловием. Метерлинк ответил предисловием-письмом, которое начинается так:
«Под ясным небом, в голубоватом свете великолепной глицинии, которая, устремившись из одного стебля, покрывает меня трепетным сводом радости и четыре раза обвивает вокруг трельяжа свои длинные ветви, отягощенные кистями цветов, которые кажутся отблеском небесных гроздей и как будто воплощают собою все счастливые мысли и все радости земли, вдруг ставшие видимыми, — посреди тысячи опьянений этого вечно длящегося апреля, которым нас дарит наш волшебный Прованс, — я только что прочел Ваши рассказы, перебрал один за другим, вдыхая их аромат, эти цветы, сотканные Вашей искусной и заботливой рукой в одну очаровательную гирлянду.
Я называю такую критику „испытанием сада“, которое
